Башня континуума

Гордон абсолютно не умел танцевать. Не то, чтобы он не мог при желании выучить хотя бы пару несложных па, но он считал, что танцы — абсолютно не мужское занятие, вот охота на оленей, драки и распитие пива в баре — это другое дело, это по-мужски. Он знал все ругательства на свете и все законы тоже. Иногда он был очень грустный. Когда он курил сигару и блаженно щурился от дыма, то напоминал мудрого Чеширского кота. А, когда он спал, то сопел, кусал подушку и пускал слюнки, как маленький ребенок. Иногда он был очень грустный. Он ненавидел бантики, рюшечки, оборочки, крошечные кофейные чашечки. Он готовил Виктории завтрак, приносил ей в постель, ложился рядом и сам съедал все подчистую, а потом они занимались любовью. Когда он принимал душ, то пел, чистосердечно полагая, что никто его не слышит, хотя его голос разносился по округе минимум на десять миль. У него были толпы приятелей и знакомых, а также знакомых знакомых и приятелей приятелей. Он дарил ей цветы и бриллианты. Иногда он был такой грустный…

— Я ведь говорю, он забавный… и…

— И?

— Иногда он бывает очень грустным.

— Почему?

Виктория очнулась.

— Откуда мне знать.

— Возможно, у него неприятности на работе, или плохое настроение, или он что-то не то съел за завтраком, и у него болит живот? Что случится страшного, если вы подойдете и выясните у мужа, почему ему грустно. Вашему мужу будет приятно, что вы им интересуетесь.

— Еще чего. Если он поймет, что я им интересуюсь, хоть немного, Гордон же сразу лопнет от самодовольства, сядет мне на шею и примется мною помыкать и указывать мне, что делать. Он и сейчас пытается. Иногда у него получается! Брр!

— А вам не приходит в голову, что, когда ваш муж указывает вам, что делать, он делает это не с целью втоптать вас в грязь и унизить, как с ним проделываете, очевидно, вы, а потому, что он старше, умней, у него больше жизненного опыта, он желает вам добра и заботится о вас?

— Ваша мужская солидарность, отдающая писсуаром… фу. Какое отношение это все имеет к тому, что мой глупыш мечтает стать тираном.

— Я уже вам говорил про его комплекс неполноценности.

— И что?

— А то, что вы изо дня в день его унижаете, и высмеиваете, и раздуваете до невиданных пределов его комплекс неполноценности. Это все равно, как если бы вы били его каждый раз носком туфельки в пах. Самый умный, самый зрелый, самый великодушный мужчина не способен с юмором или пониманием относиться к тому, что его бьют в пах. Он не способен при этом быть стойким или галантным. Он способен испытывать только невыносимую боль. Это не психология, а биология чистой воды. И его мечтания — своеобразная компенсация не только за страдания, что он пережил в детстве, но и за те, каким подвергаете его вы.

— Что за глупости! Тиран! Какой из него тиран? Он ребенка не шлепнул ни разу. Мямля! Болван! Тупой идиот… это я про вас!

— Понимаете, Виктория, тут есть еще одна проблема. Вернее, две.

— Какие?

— Во-первых, если кого-то постоянно по поводу, а особенно без называть недоумком, то он начинает себя вести раньше или позже, как полный недоумок. А, во-вторых, всякое действие равно противодействию. И это уже не биология, а механика, точнейшая наука. Нельзя сжимать пружину бесконечно долго, однажды она распрямится и ударит вас. Кстати, надеюсь, ваш супруг не планирует заниматься политикой?

Виктория хлопнула длинными ресницами.

— Поразительно! Как вы догадались? Гордон всегда хотел сделать большую, грандиозную политическую карьеру, еще до того, как познакомился со мной. А с тех пор, как мы поженились, он говорит об этом беспрестанно.

Психоаналитик уставился на нее со стылым, заиндевелым ужасом.

— Не волнуйтесь, — промолвила Виктория дружелюбно, — ни черта у него не получится. Этот обалдуй не в состоянии без моей помощи отыскать свои носки, которые сам вчера и запихал под кровать. А еще… не знаю, какое отношение это может иметь к его дурацкой мечте стать самым кровавым тираном в истории человечества, но он жуткий гомофоб, ипохондрик и устраивает спиритические сеансы. Ой, что с вами? Вы, никак, упали в обморок?

* * *

Гордон так и заснул на диване, а поутру, открыв глаза…

— Вот те раз, — простонал он, вскочил и грациозно, как олень, метнулся в ванную.

Черт знает, что это было. Везувий и Помпеи померкли и поблекли по сравнению с этим величественным, опустошающим извержением. Лишь час спустя, не меньше, Гордон покинул юдоль скорби и позора, ощущая себя легким и воздушным, словно пирожное безе на солнцепеке.

Кое-как собрав себя по кусочкам, он побрился, надел рубашку, застегнул брюки и дотащил страдающее тело до роскошно обставленной столовой, где прелестная Виктория кормила их очаровательного сынишку завтраком. От запаха жареного бекона, масла и хлеба Гордону опять сделалось дурно.

— Доброе утро, папочка, — поздоровался Максимилиан и с изумлением пронаблюдал, как отец, издавая хриплые вопли и на ходу расстегивая брюки, разворачивается и мчится в уборную. Замерев с ложкой, полной овсянки, Макс вопросительно поглядел на мамочку.

— Что такое, головастик.

— Папа…