Башня континуума

Дальше ситуация развивалась, будто в старинной пьесе, написанной по канонам классицизма – триединство времени, места и действия. Или не совсем так, но стремительно и чрезвычайно бурно – это точно. Бац! Парламент Салема в первом чтении принял Закон о Продовольственной Программе. Бац! Практически все средства массовой информации ополчились на губернатора Таггерта. Бац! Перед репортерами предстала Виктория, скромно, но со вкусом одетая и, промокая прекрасные глаза кружевным платком, долго рассказывала, какой пупсик хороший… хороший, и мухи не обидит. Хрясь! И Гордон, как по мановению палочки доброй феи, из популярного и перспективного политика превратился в невероятно популярного и необычайно перспективного, несправедливо оклеветанного и затравленного борца с коррупцией в высших эшелонах власти.

Таггерт не сумел бы сделать больше, даже если бы просто, без затей, передал всю полноту власти Гордону прямо в руки. Увы, когда губернатор осознал, какую чудовищную совершил ошибку, он уже по уши увяз в невообразимом скандале. Сумбурное, беспомощное и косноязычное выступление губернатора по Три-Ви погоды не сделало. Обстановка накалялась с каждым часом и, наконец, прогремел взрыв.

Утром решающего дня Таггерту пришлось продираться на работу почти с боем, поскольку на площади перед зданием губернаторской администрации начали собираться люди, отряды Гражданской Милиции и пресса. Начинался митинг против введения закона о Продовольственной Программе, санкционированный мэрией Санкт-Константина по просьбе федерального профсоюза Сельскохозяйственных Производителей Салема.

Узнав, что митинг санкционирован, Таггерт, подобно мифическим берсеркам, впал в первобытное бешенство. Алый цвет застилал его взор, когда он мчался по коридорам пятиэтажного, старинной постройки, здания с его портиками и колоннами, витыми балконами, витражами, картинами, статуями и коралловыми ковровыми дорожками.

Едва переступив порог своего кабинета, губернатор созвал экстренное совещание. Вскоре прибыли силовые министры, лидеры фракций Партии Новых Демократических Преобразований и Консервативной Партии, министр транспорта, министр финансов, глава сельскохозяйственного департамента, а также глава администрации губернатора, Юджин Бенцони.

Совещания не получилось. Таггерт орал, брызгал слюной, нес ахинею про пищевые брикеты и попытки мятежа, а тем временем весьма недовольные фермеры продолжали собираться на площади у здания. Некоторые высокие чиновники начинали ощущать себя сардинами, запертыми в консервной банке. Например, Бенцони.

– Итак, – наконец, проговорил Таггерт, устав вопить, – я выдаю санкцию на то, чтобы сюда стягивали дополнительные отряды Гражданской Милиции и Регулярной Армии. Я также выдаю санкцию на применение слезоточивого газа. Если дела пойдут плохо… пусть стреляют. Голосуем. Кто против?

– Я, – сказал Бенцони.

– Я учту это, господин Бенцони, запишите в протокол – воздержался, – ответствовал Таггерт исключительно издевательским тоном. – Остальные «за»? Я так и думал.

– Гарольд, что ты вытворяешь? – не выдержал Бенцони. – Ты не можешь просто брать и швырять людей в тюрьмы, даже не удосужившись предварительно предъявить им толкового обвинения! Ты не можешь взимать с граждан дань, да еще под самым нелепым и надуманным предлогом из всех возможных. И ты не можешь расстреливать мирную демонстрацию. А ведь пока сюда пришли люди от профсоюза. Лендлорды пока соблюдают нейтралитет. Пока.

Таггерт скрипнул зубами. Бенцони он бы с удовольствием засадил в тюрьму тоже, но глава администрации отличался на диво безупречной репутацией, в линчеваниях замечен не был, оргиями не интересовался, а, впрочем, сие значения не имело, ибо Бенцони очутился в абсолютном меньшинстве. Да еще занесенный в протокол как воздержавшийся, что, по сути, возлагало и на него полноту ответственности за грядущую мясорубку.

– Бенцони, сядь на место! Немедленно!

– Нет. Я отказываюсь участвовать в этом фарсе. Я ухожу. Счастливо всем оставаться.

– Если ты сейчас уйдешь, я расценю это, как открытый мятеж против нашего государя Императора, – взвизгнул Таггерт.

Вот отчего Таггерт столь отчаянно расхрабрился. Ибо получил сверху прямое указание под любым предлогом спровоцировать беспорядки, чтобы иметь вескую причину ввести чрезвычайное положение и прижать к ногтю свободолюбивых салемских лендлордов, дабы им и в страшном сне не привиделось повторить успехи беглого губернатора Сэйнта на ниве сепаратизма и неповиновения властям. Было похоже, что Таггерт получил на свои действия карт-бланш. А это, в свою очередь, могло означать, что переговоры властей с повстанцами на Дезерет провалились, и государь в своих покоях любовался отрезанной головой покойного лорда Ланкастера. Если так, то было жаль мальчика, но, с другой стороны, разве его жизнь или смерть стоили жизней или смертей многих сотен тысяч невинных людей?

Поглядев на портрет Императора во весь рост, со всеми регалиями, Бенцони склонил голову, молчаливо признавая, что вполне разделяет священное негодование монарха, но не одобряет его методов. Затем развернулся и ушел, игнорируя вопли Таггерта, втыкающиеся в спину, будто острые ножи. Прошел в свой кабинет, открыл сейф, достал папку с документами – подробную летопись того, как Таггерт за три года губернаторства вдвое преумножил свои капиталы. Затолкал бумаги в портфель, щелкнув замками. Еще достал из сейфа лучевик. И успел как раз вовремя.

– Добрый день.

Сжимая в руке оружие, Бенцони повернул голову и увидел в коридоре лендлорда со свитой – это был тот самый, который Гордону в пивной рассказывал занятные байки о ведьмах. И самого Гордона Бенцони увидел тоже. Невероятно разозленного, но живого и здорового. В руках его была лучевая винтовка, видимо, любезно одолженная людьми лендлорда.

– Сегодня поутру проезжал мимо городской тюрьмы, – проговорил лендлорд, очень дружески приобняв Гордона за плечи, – слышу – тишина. «Вот забавно», – думаю. Пошел посмотреть. А это, оказывается, герр Джерсей занялся воспитанием преступных элементов. Захожу в камеру, а головорезы сидят смирные, будто агнцы Божии, а герр Джерсей отобрал у них ножи, бритвы и кастеты, и объясняет, мол, убивать, грабить и воровать – нехорошо, очень нехорошо.

Таггерт рассчитывал заставить Гордона поумерить прыть, швырнув в камеру с отъявленными рецидивистами. Напрасно. Потасовка Гордона только завела и взбодрила, кровь его бурлила от адреналина, ноздри раздувались, янтарные глаза искрили, будто провода под высоким напряжением, а заросшее рыжеватой щетиной лицо горело жаждой мщения и смертоубийства.

– Чего? Я сразу предупредил, чтобы не лезли ко мне. Вежливо предупредил. Впрочем, спасибо, что вытащили, ибо наша пенитенциарная система устроена на редкость неразумно и убого. Тюремные камеры переполнены, в то время как настоящие преступники преспокойно разгуливают на свободе.

– А что с голыми девками? – сухо поинтересовался Бенцони.

Гордон разразился площадной бранью. Надо полагать, в тех же изысканных выражениях он объяснял наголо бритым уголовникам, до чего нехорошо убивать и грабить. Впрочем, Бенцони услышал достаточно, чтобы составить ясную картину случившегося.

– То есть, бургомистр предложил тебе помощь с тем, чтобы сковырнуть Таггерта, а сам подложил свинью в виде юных девиц легких нравов. Гордон, тебе следует сменить круг общения.

– Но я работал на него четыре года! К тому же, бургомистра тоже арестовали!

– И поделом, – проговорил Бенцони холодно, – не понимаю: на что рассчитывал наш многоуважаемый столичный глава? Все равно прямо сейчас его допрашивают следователи. Допрос надолго отобьет у него охоту баловаться с юными девицами. Вместе с печенью и почками отобьет.

– Рад, что мы столь плодотворно пообщались, господа, – проговорил лендлорд, улыбаясь, – а сейчас поезжайте-ка домой, а с Таггертом мы разберемся сами.

Прищурясь, Бенцони поглядел лендлорду за спину, напоровшись на взгляды суровых и целеустремленных парней с лучевыми винтовками и плазменными дробовиками наперевес.

– Помилосердствуйте! Поймите, как только вы прикоснетесь к Таггерту, это будет сочтено актом государственной измены и мятежом со всеми вытекающими последствиями. Завтра с ближайшей военной базы Квадранта прибудет рой имперских боевых линкоров, и вряд ли ваши люди забросают имперские войска цветами… я прав?

Молодой лендлорд щелчком передвинул шляпу со лба на затылок, Бенцони посмотрел в его невозмутимое лицо.

– Господин Бенцони. Гордон…

– Чего, – хмуро откликнулся опальный политик.

– Я выступаю здесь не только от своего лица, но и от имени прочих наших крупных землевладельцев. К вам двоим мы претензий абсолютно не имеем, поверьте. Но Продовольственная Программа… это, по сути, уже неприкрытая экспроприация, как выражаются городские хлыщи. Что дальше? У нас начнут отбирать земли? Последние десятилетия мы вели себя по отношению к Двору крайне лояльно, и нынешнее недоверие к нам со стороны имперских властей расцениваем как откровенное пренебрежение, плевок в лицо. Наши прадеды и деды не потерпели бы этого. И мы не потерпим. Вы, господа, с нами или с ними.

Бенцони стиснул челюсти и мертвой хваткой вцепился в драгоценный портфель с документами, формулярами, бланками, главное – с гербовыми печатями, наделенными волшебным даром придать легитимность хоть рулону туалетной бумаги. Гордон вдруг самым чудесным образом переменился в лице. Перестав бешено искрить глазами, он ухватил лендлорда за грудки, стал что-то тихо нашептывать на ухо и, не переставая нашептывать, вывел вон.

«Портфель не отдам, – мрачно думал Бенцони, только через мой труп». Больше он ничем не мог помочь Гордону. Разве молитвой. Минут через двадцать Гордон вернулся. Можно было лишь догадываться, насколько тяжко дался ему разговор.

– Ушли?

Гордон молча кивнул. По лицу его горячими масляными струйками тек пот.

– Что им нужно.

– Таггерта в отставку. И отменить Программу. Иди, пока не поздно. Тебя выпустят из здания.

– Надо ли понимать, что ты отказался участвовать в антиправительственном восстании, и лендлорды и пальцем не шевельнут, когда нас линчуют?

– Верно. Так что уходи прямо сейчас. Людей там собралось уже не меньше трехсот тысяч. Многие вооружены, и отнюдь не детскими совками для песка. В отличие от Таггерта и прочих кретинов, что с ним заседают сейчас, я уверен: Гражданская Милиция и армейские подразделения не будут мешать… а то и подсобят погромщикам, чем возможно.

– И ты будешь сидеть здесь один и отстреливаться?

– Да. Буду, – ответил Гордон спокойно и просто.

Подушечками пальцев Бенцони любовно погладил портфель, будто лоснящуюся шкурку животного.

– Я никуда не пойду.

– А?

– Никуда я не пойду. Я не могу уйти отсюда, даже если захочу. Я по-прежнему действующий глава администрации законно избранного губернатора.

Секунду они смотрели друг на друга, потом Гордон широко улыбнулся.

– И ты, Брут, – сказал он.

– Да. И я.

Гордон ворвался в кабинет Таггерта, вышибив дверь пинком и подвывая, как дикий зверь, истерзанный, избитый, забрызганный грязью и кровью, но, невзирая на это, непобежденный и неукротимый. Чиновники поглядели в дуло его лучевой винтовки, в его безумное лицо, в искрящие ненавистью янтарные глаза, и ринулись толпой к выходу. Многие из них за время пребывания на важных постах отъели солидные туши и застряли в дверях, создав затор. Гордон помог по мере сил, подталкивая упитанных слуг народа пинками и понукая прикладом винтовки. Бенцони, крепко прижимая к себе портфель, все это время хладнокровно держал Таггерта в прицеле лучевика. Ликвидировав затор, Гордон запер двери и, бешено скалясь, обернулся к губернатору.

– Чего ты там говорил про мою молодую, красивую жену?

Таггерт пронзительно вскрикнул.

– Я протестую!

– Мы занесем твои протесты в протокол, зажиточная скотина, – ответил Гордон и ударом железобетонного кулака отправил губернатора в нокаут, – давай, Юджин.

В четыре руки они придвинули к дверям монументальный, красного дерева, книжный шкаф. Бенцони открыл драгоценный портфель, достал бланки и стал быстро заполнять четким, уверенным почерком, не обращая внимания на бушующую за окнами толпу. Гордон, кривясь и хромая, обошел кругом стола, разыскал протокол одиозного совещания, быстро пробежал глазами, зашел в облицованную зеленым мрамором и отделанную золотом ванную комнату и, порвав документ в клочья, отправил в сточную трубу. Потом включил холодную воду, жадно напился и ополоснул лицо. Задрал перепачканные кровью и грязью свитер, рубашку и майку, осмотрел ножевую рану на правом боку – результат дружеской беседы с сокамерниками. Пустяки. Царапина, пусть и довольно глубокая, но беспокоиться не о чем. Налив в стакан воды, Гордон вернулся в кабинет и окатил губернатора. Без толку.

– Таггерт? О, дьявол, неужели мы потеряли этого великого человека.

Гордон проверил ему пульс и сердцебиение, похлопал по щекам. Покосился на Бенцони. Тот как раз приступил к главному пункту бюрократического священнодействия – то есть, ставил печати. Гордон не решился тревожить мастера за работой. Дожидаясь, пока чиновный гений нанесет последние штрихи, Гордон приблизился к окну и, вдавившись в стену, рукой в перчатке приподнял край красной бархатной шторы. Ситуация на площади ухудшалась с каждой минутой. Гордон кристально ясно осознал, что скоро точка кипения будет безвозвратно преодолена, толпа сомнет охранные кордоны и ринется на штурм здания.

– Готово, – торжественно возвестил Бенцони.

Гордон брезгливо покосился на губернатора.

– Этот… не приходит в себя.

– Эх, ты, молодо-зелено, учись, – сказал Бенцони и носком безупречно начищенного ботинка пнул Таггерта под ребра. Жизнь мигом вернулась к губернатору, воздух с хрипом и свистом вырвался из легких, налитые кровью глаза распахнулись, бешено вращаясь и норовя выскочить из орбит.

– Ку-ку, – поприветствовал шефа Гордон, приставив к его покатому лбу ствол винтовки.

Бенцони перекривил рот.

– Ну! Ты выбрал время развлекаться. Вот, он опять отключился и, вдобавок, намочил штаны.

Теперь Гордон знал, как поступить. Пинок под ребра тяжелым сапогом вновь реанимировал Таггерта, и дальше все пошло быстро и гладко. Таггерт был сломлен и безмолвно подписал документы, в том числе, постановление о возвращении Гордону его должности; он бы сейчас подписал что угодно, в том числе и свой смертный приговор. Складывалось впечатление, будто бывший губернатор повредился умом, ибо, покончив с формальностями, Таггерт замычал, изо рта его пошла пена, и он на четвереньках пополз прочь, путаясь в штанинах мокрых брюк.

– Иди, – сказал Бенцони Гордону, кивая в сторону балкона.

– Да. Хорошо.

– Надеюсь, это сойдет нам с рук.

– Хотелось бы верить, – пробормотал Гордон.

А что он мог еще сказать? Задержав дыхание, как пловец перед нырком в прорубь, Гордон ступил на балкон. С высоты пятого этажа трехсоттысячная недружелюбная толпа, вдобавок вооруженная до зубов, выглядела не слишком вдохновляюще. Гордон покачнулся и прикрыл ладонью глаза, оглушенный воплями и ослепленный вспышками десятков футур-камер, которые, похоже, готовились заснять грядущую бойню. Признаться, на мгновение Гордон растерялся, но тут заработали встроенные динамики системы оповещения, и толпу ушатами ледяной воды окатил вой сирен и бравурные звуки какого-то военного марша. После того, как стих бой барабанов и грохот литавр, воцарилась относительная тишина. Теперь Гордон мог говорить.

– Сообщаю вам, что губернатор Таггерт только что подал в отставку по состоянию здоровья. Вот его официальное заявление.

– А что с ним? – крикнул кто-то в толпе.