Башня континуума

Утром, еще затемно, Гордон отправился на охоту, а Виктория решила устроить себе выходной. Простоволосая, в шелковом халатике, она валялась в постели, пила кофе, ела пирожные с кремом и курила. Макс в гостиной смотрел детскую передачу по Три-Ви вместе с няней, расстроенный тем, что его опять не пустили в садик. Но после падения с дерева у малыша все еще побаливала рука, и потом, не далее, как в прошлую пятницу не в меру любознательный мальчуган задрал воспитательнице юбку, и каждому, кто желал послушать, восхищенно рассказывал, что пожилая дама носит мужские кальсоны. Бесславно провалив неуклюжие попытки объяснить группе хихикающих малышей, чем мужские кальсоны отличаются от дамских панталон, воспитательница как минимум на неделю слегла с тяжелым нервным срывом.

К завтраку неимоверно подавленной всеми семейными неурядицами Виктории подали утренние газеты, в которых фрау Джерсей с несказанным изумлением прочла, что, оказывается, вышла замуж не за жалкого неудачника, а за бесстрашного борца с коррупцией в высших эшелонах власти. И пал Гордон не жертвой собственного кошмарного и неуживчивого характера и неуемных амбиций, а диктатуры.

– Что за чепуха, – проговорила Виктория с ужасной досадой, – вечно в газетах пишут какую-то чепуху! Вот когда этот олух деревенский вернется со своей охоты, я ему устрою настоящую диктатуру! Ха! Диктатура! Ха! Ха!

Кто-то терпеливо дождался, пока она замолчит, и любезно поздоровался с нею.

– Доброе утро, Виктория.

– О? Мистер Бенцони? С вашей стороны не слишком-то красиво так подкрадываться ко мне.

– Я стучал, но вы, должно быть, слегка увлеклись разговором с утренней газетой.

Виктория недолюбливала Бенцони, а где-то в глубине души и побаивалась. Его тихий голос, вкрадчивые манеры и необычайно располагающая и солидная наружность ничуть ее не обманывали. В обличье застегнутого на все пуговицы высокого государственного чиновника в черном костюме-тройке таился бич Божий. Он был стократ умней и стократ безжалостней этого недотепы, ее ненаглядного муженька. Что гораздо хуже, Бенцони, по-видимости, был единственным мужчиной на земле, невосприимчивым к ее женским чарам. Он и сейчас смотрел на нее своими светлыми глазами с плохо скрываемой иронией.

– Ах, Виктория, какая вы…

– Красивая?

– Да. Именно вашу несравненную красоту я имел в виду.

Справедливости ради, невзирая на все прискорбные обстоятельства, Виктория и впрямь выглядела бесподобно – белокурая, сероглазая, тоненькая, изящная, как породистая кошечка. Скривив губы, она приняла от своего визитера букет сливочно-розовых роз, протянула для поцелуя руку, унизанную бриллиантовыми кольцами, и той же рукой указала на кресло возле постели, будто королева, милостиво разрешающая поданному сидеть в ее присутствии.

– Кофе?

– Не откажусь.

– Сливки?

– Пожалуйста.

– Хорошо. Горничная сейчас принесет. Что с воспитательницей? Скоро она поправится? Ваш самый младший сын, кажется, тоже ходит в наш садик? Вы привезли его с собой? Макс, иди, поиграй с другим мальчиком. Только не вздумайте лазить по деревьям! Можете посидеть в гостиной, посмотреть Три-Ви, выпить горячего шоколаду. Лучше бы Гордон занимался нашим ребенком, а не борьбой с коррупцией. Я смотрю, вы отлично поработали с прессой.

Бенцони склонил голову, принимая комплимент.

– По опросам общественного мнения, Виктория, популярность вашего мужа положительно взлетела до небес, в то время как популярность Таггерта ниже некуда.

Виктория не выглядела особенно вдохновленной его словами.

– Не знаю, как вы, а я лично думаю, это к лучшему, что Гордона уволили. А то вчера этот олух деревенский собирался на свою охоту, носился по всему дому с ружьем и вопил, что когда-нибудь у него лопнет терпение, и он убьет их всех.

– Оленей? – уточнил Бенцони, прихлебывая кофе.

– Разумеется, оленей, но, поймите, мне до смерти надоела эта головная боль. Политические кризисы! Линчевания! Или… помните ту милую деревенскую семью с отдаленного хутора? Они убивали сезонных рабочих, жителей окрестных деревень, которые потом считались пропавшими без вести, бродяг и просто случайных прохожих, нарезали их на кусочки, закатывали в бочки и продавали мясо на рынке под видом первосортной солонины.

Бенцони помнил. Ах, лучше бы не помнил! За пятнадцать лет добродушное деревенское семейство закатало в те опоясанные стальными обручами бочки почти две сотни невинных жертв. Они с Гордоном своими собственными глазами видели эти бочки в подвале старинного дома. Бенцони потом несколько недель не мог есть мяса, по какому поводу Гордон неустанно подтрунивал над впечатлительным главой администрации и потешался, беззаботно уплетая за обе щеки вареные и копченые колбасы, грудинку, котлеты, отбивные и жареную свинину. Опасность найти в одном из этих яств фалангу человеческого пальца, похоже, ничуть не тревожила его.

– Да… помню… – проговорил Бенцони, давя невольную тошноту, – но спасибо за то, что освежили мои воспоминания.

Виктория украдкой улыбнулась, довольная тем, что ей, пусть и ненадолго, удалось сбить с Бенцони бюрократическую спесь.

– Ну, хорошо, а теперь расскажите, почему Гордон плюнул в Таггерта, и можно ли здесь что-то предпринять.

– Продовольственная Программа, – сказал Бенцони, все еще борясь с тошнотой. – Нет! Это не имеет отношения к солонине, черт дери! Вы что-то слышали об этом? Позвольте, я напомню вам суть дела.

Разработанная лично губернатором Продовольственная Программа обязывала каждого салемского фермера – начиная от могущественных лендлордов и заканчивая владельцами небольших семейных предприятий – производить пищевые брикеты или, за неимением желания возиться с этим, выплачивать отказной взнос в так называемый Кризисный Фонд. Хотя Виктория была бесконечно далека от сельского хозяйства, и вполне искренне полагала, что булки к завтраку, равно как и деньги, растут на деревьях, даже она мигом сообразила, что вводить внушительный налог под несуразным предлогом – сущее самоубийство и катастрофа. Из горла у нее вырвался стон.

– Я думала, Таггерт отказался от Программы. Что за безумие!

– Между нами, это могло быть не таким уж безумием, не действуй Таггерт в своей обычной манере, прямолинейно и в лоб. И не упоминай он в документе через слово пищевые брикеты. Однако при любом раскладе Программа не что иное, как надувательство чистой воды, а, иначе выражаясь, облапошение и закабаление. Мы с вашим мужем сразу наотрез отказались участвовать в этом.

– Но ведь Таггерту еще нужно провести Программу через законодательное собрание…

– Проведет, не сомневайтесь, буквально завтра или послезавтра проведет. У старины Гарольда там все давно куплено.

– Коррупция? – догадалась Виктория.

– Именно.

– А лендлорды?

– Наши досточтимые крупные землевладельцы выразили Таггерту понятное недоумение его вздорной и бессмысленной инициативой, на что господин губернатор заявил, что отныне и впредь будет рассматривать попытки противодействовать принятию Программы как государственный мятеж.

Виктория обомлела.

– Батюшки светы! Таггерт спятил!

– Возможно, наш губернатор брякнул эдакую глупость ради красного словца, но после этого нам с Гордоном вовсе перехотелось вести с ним дела. Вот ваш муж и плюнул. Смачно плюнул.

Виктория растерялась и хотела спросить, что теперь, собственно, будет, когда в спальню ворвался Макс, подпрыгивая, будто теннисный мячик.

– Мама! Мама!

– Макс, сколько я тебя просила: не носиться по дому, сломя голову, и не орать.

– Но по Три-Ви в новостях показывают папу. Его арестовали. И заковали в кандалы.

– Головастик, не придумывай. Вечно ты сочиняешь какие-то небылицы.

– Не сочиняю! Няня, скажите мамочке, я ничего не сочиняю.

– Ох, миссис Джерсей, – пролепетала бледная няня, схватив Макса в охапку, – но там и правда ваш муж! Арестован! В наручниках!

– Старая жирная корова, не придумывай, – грубо сказала Виктория, – мой муж поехал охотиться. В Топи. Вместе с бургомистром Санкт-Константина.

– Вот их и застали обоих в охотничьем домике бургомистра в чрезвычайно неприглядном положении. Непотребные голые девки. Секс. Оргия! Нагрянула полиция нравов. Вашего мужа арестовали. И господина бургомистра арестовали тоже.

Повисло долгое, зловещее молчание.

– Мам, а что такое секс? – наконец, спросил Макс.