Башня любви

Вот! Теперь это так же неопровержимо, как заверенное нотариусом. Корабельный журнал — это книга священная.

Войдя, старик взглянул на меня светящимся взглядом старой совы. Посмотрев через плечо на мои записи, он принялся рычать:

— Бумажки? — ворчал он,— они не уменьшат ветра!

Я вычеркнул слово сильный перед нездоровьем, чтобы показать немножко беспристрастия.

Он смотрел на страницу журнала ничего не видящим взглядом. Может быть, его ослепил блеск ламп, которые в этот вечер, могу поручиться головой, горели прекрасно.

— Я не умею больше читать, малютка, — заметил он, и голос его стал вдруг грустным.

Он произнес это с сожалением и тем тоном, каким делают признание.

— Каким чертом он мог ухитриться забыть читать?

Я поднялся, положил перо, довольно таки гордый своей миссией, миссией, вверенной мне начальством в Бресте: заменять интеллигентность старика, склоняющегося к упадку. Может быть, они знали за ним такие вещи, о которых я и не догадывался. Незаменимый на службе этот старик, очевидно, не обладал большими знаниями, и был неспособен вести сам своих небольших записок. На самом деле, я ни разу не видал, чтобы он писал. По вечерам он брал в руки какую-то небольшую книжку, чтобы вздремнуть над ней в ожидании своего дежурства. Вероятнее всего, что он разбирался только по печатному.

— Мне сказали, чтобы я занимался этой ерундой, — ответил я с небольшим чванством, — это все-таки освободит вас от некоторых забот... а взамен, старший, вам следовало бы разбудить меня немножко раньше!

Он продолжал смотреть на меня. В его глазах мелькнуло что-то вроде замешательства, и они стали блуждать по комнате, стараясь поймать какую-нибудь мысль в одном из ее углов.

Сделав в воздухе несколько каких-то знаков и ворча нелепые слова, он двинулся дальше, волоча одну ногу и размахивая локтями:

— О, господин Барнабас, это я без всякой злобы!

Он обернулся и грубо:

— Не нужно, парень, влопываться часто! Я ведь тоже могу за тобой шпионить!

Не будь он так стар, я бы отделал его моими сапогами!

Он снова завел свою песню, и я, наконец, разобрал несколько слов его дьявольского напева:

Вот и башня! Смотри!
Это башня любви!
Лю-ю-бви-и-и!

Боже мой! О какой башне любви собирается он рассказать, этот несчастный человек? Если, действительно, мы оба и живем на башне, где приходится смотреть в оба, то она уже во всяком случае не башня любви, потому что как раз не хватает именно девиц...

Ночь протекла совершенно спокойно, и на другой день я проснулся в то время, как мои канарейки занимались туалетом, разбрызгивая вдвоем четверть моего пайка воды.

Эти отвратительные птицы страшно надоедали мне своими ссорами. Один был „Кадик“, другой „Кадишет“; Кадик, более старый, первый начинал есть. Он тяжело глотал, держа всегда одну лапу согнутой под животом.

Кадишет более живой и более прожорливый ел без остановки и разбрасывал по всей комнате зерна проса, раздражая своего соседа. Старый несколько раз принимался петь так пронзительно, что у меня чуть не лопались барабанные перепонки. Молодой издавал слабое чириканье, точно воробей.

Я хотел иметь целое семейство, с птенчиками; думал — будут красивые воспитанники, разнообразные по виду, цвету и голосу; собирался их скрещивать, чтобы получить совершенно зеленого кенара и заняться специально им, устроив его в отдельной клетке!

А вместо всего этого я стал жертвой злющих птиц, которые все время дрались, пачкали мою комнату и изводили страшно много воды, точно у нас пресная вода ничего не стоит!

Я заплатил за них ровно пять франков!

Недурное приобретение, ей-Богу!

Не мог же я их выбросить в окошко за семь миль от твердой земли. Нельзя было и оставить их умирать от голода, а получать нужную им еду было очень трудно! Свернуть им головы у меня не хватало духа.

Проведя на маяке всего шесть недель и не разу еще не воспользовавшись отпуском, я все-таки не надеялся получить лишний день, чтобы иметь возможность переменить одного кенара на самку.

Кроме того, моя вчерашняя провинность лишила меня надежды на снисходительность начальства, а дед Барнабас, наверно, уж не позволит мне сейчас же отправиться за брестскими... канарейками.

Я был полон меланхолии.

Кроме того комната моя при солнечном освещении не могла навеять особенной радости. Она была бела, обнажена, как скорлупа яйца, и безнадежно пуста.

Моя походная кровать, очень аккуратная, очень чистая, могла служить образцом для больничных коек. Она занимала очень мало места.

Часы и бинокли помощника смотрителя сверкали на полках, точно хирургические инструменты. На столе почти не было книг. Я никогда не читал много, предпочитал развивать свои собственные мысли, как в сфере моей профессии, так и в области моих суждений, не справляясь о том, что думают другие.

Хорошо бы иметь каких-нибудь маленьких животных, которые копошились бы у ног, это меня развлекало бы. Мне пришла в голову мысль — купить обезьяну или собаку: