Башня любви

Прежде всего я увидел, что с эспланды, напевая, вошла красивая девушка. Она держала в руке ножик старика и тихо провела им по моему затылку. Мне стало холодно, я повернулся, мой хлеб упал. Машинально я его подобрал. Я выполнял все эти движения сквозь сон или полупроснувшись, совсем не представляя себе, где нахожусь, и почему чувствую себя совершенно не в силах пошевелиться немножко больше. Девушка напоминала мою приятельницу, чей портрет украшал сторожевую комнату наверху. Она была худа с узкими бедрами, очень утонченная, точно обстроганная внизу, а вместо ног было веретено, которое вертелось. Ее волосы, коротко подстриженные на лбу, имели вид шапчонки ночного бродяги. Она была брюнетка с желто-серой кожей, как у неспелых лимонов, с блестящими глазами дикой кошки, глазами разноцветными, как глаза кошек.

— Как кошки!..

Я вспоминаю только эту одну ее фразу. Я так мало был с ней знаком. Мне тотчас пришлось отправляться в новое плавание, оставив ее под охраной четырех английских солдат, которые могли бы убить ее, если бы она вздумала сопротивляться, но эта проклятая девчонка не сопротивлялась никому...

А сон продолжался уже далеко от маяка. Я оказался перенесенным на покрытый зеленью остров.

Это было около Мальты. Мы приехали на парусной лодке, на туземной лодке с подвижным коромыслом, к которому был прикреплен нижний конец паруса. Когда ветер наклонял эту игрушку, парус касался воды, и край его крыла кокетливо темнел.

Зулема, так звали мою чернокожую, всю ночь пила тафию, все утро вместе с ней и я; а лодка хлебала воду при каждом порыве ветра.

... Солнце! Как мы были пьяны! Какая прогулка и что за качка! О, это ни капельки не было похоже на яростные приступы океана у маяка!

Нас укачивало счастье. Мы уже больше не могли отдаваться друг-другу, но все еще пожирали один другого глазами, обвивались руками, ногами.

Море было такое голубое, что принимало розовый оттенок там, где бороздил его руль... Наше судно имело форму сабо ¹), настоящего сабо... Оно двигалось так быстро и так уверенно шло в разрез волнам, что кончиться это хорошо могло только... на дне моря. Мальта? Я уже больше не видел города с его садами, нависшими над белыми стенами.

Старая крепость отправлялась ко всем чертям, обрушиваясь на новые дома, красивые английские виллы.

Трах! Тах! Та-ра-рах! Все валилось друг на друга и исчезало в глубине моря. Конечно, мы все были живы, так как в этот день было слишком много выпито... Страшно жарило, и мы горели от радости. Мой корабль, доброе судно дальнего плавания, сверкающий чистотой, с прекрасно убранными парусами, покачивался с легкой песенкой на своих якорях. Наше начальство, с капитаном во главе, отправилось развлекаться на белых подушках изящных дам богатой части города, а мы, команда — матросы и крысы из трюма — давали наживаться бедным кварталам, рассевая наши получки по портовым кабакам.

Совершенно неверно, будто пирушки матросов — одно сплошное грязное пьянство. Это не может быть уже потому, что в них большую роль играет любовь. Они крепче других, так как долго воздерживаются, да и не стоит пить много, когда и так, того-гляди, потечет из ушей. Еще один стаканчик, и вы можете отправиться на тот свет... Но те, кто половчее, пьют лишь из женских глаз.

Я встретил Зулему, как находят в грязи блестящую пуговицу от штанов. Ее подбирают, не зная, собственно, зачем... Ее хранят, спрятав в карман... Вспомнив о ней на другой день, ее ищут, потом замечают, что в кармане — дыра... Теперь другим придется нагибаться за этой блестящей пуговицей, красивой медной пуговицей.

Солнце! Зулема растянулась на сетях, забытых хозяином нашего сабо. Она была в своем восточном костюме: короткая юбка, внизу широкие шаровары, а на рубашку, такую же толстую как парус, была надета вышитая безрукавка.

Волосы подстрижены как, шапочка, и светящиеся глаза...

— Как кошки! — говорила она, моргая.

Лодка тихо пристала сама, слегка проскрипев килем по песку.

Я увез эту девчонку, чтобы удрать от разговоров и чтобы, хотя на минуту, считать ее только моей, вдали от ее дома с увядшими гирляндами старых турецких шаров-фонарей. Они свободны там, в этой стране и могут шататься с мужчиной целый день во время хорошей погоды...

Зулема говорила коверканным английским языком, который совершенно нельзя было понять, но зато знала все грязные и неприличные французские слова. Потом она призналась мне, что родилась в Марселе. Родные потеряли ее как-то вечером на улице...

— Да, как кошки!..

Остров поднимался над морем, точно букет в руках новобрачной: цветы апельсинов, цветы лимонов, а кругом зелень тамарисов и мирт еще более яркая, потому что цветы среди них были бледны, как капли молока.

— Вместе с кошками!

— Оставь меня, дура, в покое, а то мы никогда не высадимся. Зулема, ты совсем пьяна!

Я не сердился; только, когда я бываю выпивши, я становлюсь скромным и начинаю вспоминать о Боге.