Башня любви

Он ответил мне на это очень задумчивым: „А-а!”

И я больше не слышал звука его голоса.

За то я выболтал весь мой хмель. Я хвастался своим узелком, привязанным к поясу, своими пожитками, книгами, бумагами, всеми своими драгоценностями. Я говорил один, беспрестанно повторяя, что у китайцев очень большие животы, так как они едят слишком много рису. Младший механик слушал меня, покачивая головой, очень внимательный к команде сверху.

Никто, как я вспоминаю сейчас, не смеялся моим шуткам, которые я пытался отпускать по поводу моего пустого желудка и набитых китайских.

Я даже помню, что старший механик один раз остановил меня жестом, наклоняясь к машине.

Другой раз он проворчал сквозь зубы;

— Везет этому Матурену Барнабасу.

И переглянулся со своим помощником.

О каком Матурене идет тут дело? Мои мозги окончательно отказывались работать.

К десяти часам мы были у Ар-Мен, Я это сразу почувствовал, так как нас стало кидать из стороны в сторону. В этом месте море всегда бывает страшно неспокойно. Точно какое-то мощное течение разбивается о сваи моста, только моста не существует, но зато приходится охранять судно от малейшего толчка, как будто оно все стеклянное.

В рупор меня вызвали наверх.

Я карабкаюсь, вылезаю и оказываюсь прямо перед моим... домом отдохновения.

Против борта „Святого-Христофора” почти отвесно поднимался маяк Ар-Мен, весь в плевках Океана. Возмущенные волны рычали и брызгали пеной у его подножья, очевидно, собираясь разрушить его самого. Я никогда не думал, что он такой громадный, такой колоссальный. Я его уже видел во время учения в школе совсем маленькая игрушка с палец, нарядная от небольших серебряных ступенек и крючков. Его ставили на карту в соответствующем месте и он оставался там, имея такой-же незначительный вид, как и его соседи. Казалось, что зажечь его так же просто, как трубку. Однако, в действительности, он был куда внушительнее! Лебедка для нагрузки, вместе с ее проволочными канатами покрывали его спереди точно громадной сеткой паутины. Усевшись на скале, где некогда не могла ступить человеческая нога, он держался чудом, такой большой и такой высокий, что чувство гордости невольно охватывали всякого при мысли, что он был создан силой человека. Тридцать шесть лет труда и десятки трупов! Чудовище пожирало своих творцов и разжирело от человеческого мяса. Его круп лоснился над водой как намазанный жиром, его спина-эспланада, точно из полированного мрамора, имела вид площади перед префектурой, так она была бела и нарядна. Но зато кругом, когда сбегала волна, обрушившись на самое себя, обнажались дыры, старые дупла испорченных зубов. Из них сильно пахло разлагающимися водорослями, за которыми чувствовалась вонь гниющей крови.

После обмена сигналами лебедка пришла в движение. Чудовище соблаговолило протянуть нам свою лапу. Нам бросили буйки. Пришлось потратить почти час на то, чтобы их выловить; море всячески противилось этому.

— Как тут должно быть весело во время бури, — прошептал я.

Матросы, тащившие канат, буркнули мне:

— Посмотреть бы тогда на тебя!

В этот момент, помню ясно, мне пришла в голову мысль:

— Я теперь — особа. Мной занимаются.

Я преисполнился уважения к своей собственной персоне, и голова у меня окончательно закружилась от гордости.

Несчастный маленький пароход министерства путей сообщения так кидался из стороны в сторону вместе со своими машинами, которые работали полным ходом, что прямо выворачивало душу. Волны гарцевали вдоль его бортов, а более отчаянные поднимались выше, чтобы высунуть нам свой язык и напустить слюней под самый нос.

К концу каната, протянутого с маяка, привязали громадную тяжелую корзину с провиантом, полную разных вкусных вещей. Она была заботливо покрыта просмоленным брезентом, так как рисковала получить хорошую ванну. Быстро взнеслась она кверху. Офицер, руководивший этой операцией, кидал на нас грозные взгляды. Впрочем, море так ревело, что этому бравому моряку было необходимо сверкать на нас глазами, иначе нам было бы трудно уловить его приказания.

Все предосторожности нисколько не помешали, чтобы корзина была совершенно залита водой. Можно было подумать, что кто нибудь тянет ее у нас вниз в то время как мы тащили ее кверху. Невольно возникал вопрос; да попадет ли она, наконец, в глотку маяка, в его круглую дверь, зиявшую вдали, как пасть чудовищной змеи.

Наконец, корзина кое-как добралась.

Какой то старик, вероятно, Матурен Барнабас, схватил ее. Сам он очень напоминал большую больную птицу, потому что двигался, согнувшись почти вдвое, а по бокам у него болтались, как ощипанные крылья, голые длинные руки.

После корзины был мой черед.

Я сидел на палубе „Святого Христофора” и разглядывал с дурацким видом море, которое рычало мне какие-то гадости. Свежий воздух меня не отрезвил. Я все еще считал себя владельцем прекрасного дома, построенного в виде пробочника, который буравил небо исключительно для Бога, чтобы заставить течь ливни английской водки. Мне нужно было взобраться на самый верх и я кричал:

— Тяни! Тяни! Выше!