Башня любви

Разочарование, которое приносит это зрелище, должно быть вознаграждено, и когда он науськивает на виновных свою собаку, то на это его толкает не желание: отмстить за отца, о котором он и не думает, а стремление отмстить за себя самого, который ему очень близок.

Его поступок имеет лишь очистительное намерение. И он делает свой первый шаг на дорогу преступления для того, что бы остаться чистым.

Он скорее убьет себя, чем опустится до уровня обыденности. Он пользуется всяким случаем, чтобы возвыситься. Познакомившись с одной красивой, но очень простой девушкой, он приходит в экстаз:... „созданиям вроде меня необходимо возродиться через любовь... Я подниму любимую женщину так высоко, что она заменить мне семью; она будет моей религией; она станет моим Богом... Эта первобытная натура предоставит мне руководить собой, полюбит меня потому что я в свою очередь стану для нее Богом... Я вложу свое дыхание в эту глину, и душей моей статуи будет мое собственное сердце”..

Удастся ли ему, наконец, завладеть идеалом?

Его стесняет Жюльен Розалес, соперник. Он просто убивает его. „Преступление есть лишь один из актов жизни, который тонет в ее течении.”

После своего преступления д’Отерак не без удовольствия представляет себе, как будет проклинать его Гранжиль и как она лишится чувств на его груди. Этот действенный аморалист хочет, во что бы то ни стало, создать вокруг себя исключительную атмосферу, и ему почти удается вызвать мнимые угрызения и заставить себя придумать оправдания.

— „Нет, нет, говорил я себе, мне не в чем себя винить! Каждый индивидуум жаждет счастия... Должна же быть в этом логика, иначе больше не стоит ни любить, ни существовать. Любовь, которая есть сама жизнь, должна быть логична; если она меня простит — я прав; если же меня осудит — я виноват и я готов подвергнуться самым страшным мучениям”.

И вот он лезет в окно и пробирается в комнату, где ждет его Гранжиль— любовница-справедливость, любовница-возмездие. Торжественная Немезида встречает его такими словами:

— „Т-ш! только что прошла старуха Ратон, вдоль линии. Она очень любопытна...

А между тем ей еще не время отправляться за кроликами...“

Подобные противоположения встречаются почти на каждой странице „Кровавой Иронии” так же, как и почти во всех произведениях М. Эмери.

Всякий раз когда Сильвену д’Отераку кажется в чувственном энтузиазме, что он восходит на высочайшую вершину, Жизнь, символизированная девицей Гранжиль, сейчас же подставляет ножку его энтузиазму.

Чтобы ясно представить это себе, необходимо прочесть описание первой ночи их любви. Оно подобно музыкальному отрывку, в котором в ответ на гармонические мелодии звучат несогласованные фальшивые ноты. Стоит только юноше прийти в экстаз, любовница открывает рот. Она, например, говорит, в ответ на нежнейший романс, — „если бы тебя взяли в солдаты, я бы пошла к кузену Фермиету, он пишет, что ему нужно кого нибудь для его лавки”...

Сильвен, задыхается,—„кузен Фермиет! лавочник!”.

Увы, зачем женщины говорят, когда мы их любим. Поцелуй должен был быть изобретен для того, чтобы заставить их молчать, потому что каждый Ромео имеет хотя одного лавочника в течение своей жизни.

Лавочник М. Эмери, который не появляется на страницах книги, которого не видят, есть некоторым образом один из главных ее персонажей.

М. Эмери — реалист и романтик представляет из себя также писательницу символиста.

Вначале я говорил о двух полюсах мысли М. Эмери. Мне бы нужно было насчитать их три, если бы это не было нелепостью. Даже очень может быть, что виртуозность М. Эмери заключается главным образом в символизме.

В сцене похищения тот же самый прием... ...„В ночь накануне отъезда, говорит д’Отерак, я мечтал о восхитительных вещах... Мы будем одни в отдельном вагоне, мы упадем в объятия один другому, мы откроем в себе вселенную”.

Реальность оказалась несколько иной. У Гранжиль в руках сумка и клетка с вороной-Юлькой, с которой она не захотела расстаться. Юлька роняет „на скамью свои зловонные испражнения”... О, поэзия! Ворона тоже символический персонаж.

Ворона, лавочник, Гранжиль, Сильвен д’Отерак, вот четыре символа, которые я сумел насчитать в „Кровавой иронии” М. Эмери, а если вспомнит еще Жанну Симеон, то их будет пять.

От женщины у Жанны Симеон осталось только ее имя да „прекрасный бюст, который можно поставить на камине, между двумя китайскими вазами”.

Под этим надо понимать, что она живет только от головы до поясницы, а остальное тело ее мертво, пораженное параличом.

Будем осторожны. Это не только патологический каприз М. Эмери, но и мощный символ.