Башня любви

Вера в сверхъестественное, мистицизм, есть лишь извращение полового инстинкта, и Маделена Деланд является как бы светской святой Терезой. Можно было бы написать интересный этюд о влиянии литературы на мистиков. В другую эпоху Маделена, я хочу сказать М. Эмери, безумно увлеклась бы тенью Христа вместо того, чтобы стремиться к Гунтеру. Между святой Терезой и М. Эмери имеется Фауст Гете, Байрон, школа 1830 года и Цветы Зла Бодлэра. Но это не моя тема.

Уже с первых страниц „Принцессы Тьмы” Маделена готова к принятию идеального любовника.

Она ложится, наконец, спать, чтобы „забыть бессмысленный день и затем начать другой, еще глупее”, но она наделяет странной жизнью самые простые вещи и самые естественные происшествия.

Так как жизнь не соответствует пылкости ее мечтаний, она готова придумать иную, небывалую и сверхъестественную. Наука называет это болезнью... но наука... Может быть, само бессилие и держит ее в равновесии...

„Она хотела закрыть окно; но его половинки не двигались с места, она не могла ничего с ними поделать и была страшно поражена. Почему это окно не затворяется так же просто как днем? Почему вдруг так стало холодно в эту прекрасную июньскую ночь? Тоскливое беспокойство охватило ее“...

Обстановка подготовлена. Привидение может явиться. Оно является. Вот Гунтер.

„За белым туманом выделялось иссиня-бледное лицо, на котором особенно были заметны кроваво-красные губы, неоттененные усами... У него был широкий лоб, гибкая шея, точно шея женщины, и такая длинная, эта шея, что невольно являлась мысль о птице, несущей слишком тяжелую голову ”...

Еще один символ этот Гунтер и символ начитанный. Ему знакомы Поэ и Л’Иль Адан. Он помнит, что в Акселе написано: „Ты есть только то, что ты думаешь, поэтому думай вечное”. „Боги это те, которые никогда не сомневаются”. А у Поэ (разговор между Моносом и Уной): „В то время, когда ты говорил так, не почувствовал ли ты, что в уме твоем промелькнула мысль о материальной мощи слов... каждое слово разве не представляет из себя уважения, созданного в воздухе”?

„Ты любишь меня, я существую”, говорит призрак Гунтер Маделене, „пробил час для осуществления невозможного... Ты захотела этого и вот я выхожу из гниющего чрева смерти. Призванный тобой так издалека, я еще раз ускользаю от небытия благодаря твоей восхитительной любви... Это должно привести лишь к вечному объятию... но разве это так важно? По изумительному выражению святого: все что кончается — слишком кратко для тех созданий, которые холодны холодом, означающим, что ничто не достаточно для них”...

Маделена любит Гунтера, который есть лишь ее реализированная фантазия, проекция ее собственного я, символ, и в то время как муж, доктор Селлье, то есть — реальность, второй символ, ждет столь желанного момента, чтобы проникнуть победителем в брачную комнату, Маделен бежит через окно в ночь и холод.

Муж — это сама возможность. Она презирает его. А Гунтер это „мистический возлюбленный, возлюбленный только за одно то... что он остается неведомым”...

Позже, несколько немного темных страниц дают возможность позволить догадаться, что с трона, куда его ввела чистая любовь, Гунтер был низвергнут благодаря своему физическому бессилию... Но М. Эмери часто злоупотребляет тонкостью своей иронии, а, занимаясь культивированием символов, всегда рискуешь написать несколько страниц, которые значат или слишком много или ничего, в зависимости от того, как на них взглянуть и в какой момент прочитать.

Наконец, Маделена соблаговоляет выразиться несколько яснее.

Мне так хочется жить... Мне больше недостаточно быть любимой, как сестра или обожаемой, как кумир... Я хочу быть любимой просто, как женщина. Я отрекаюсь, я возвращаю тебе мою корону принцессы Тьмы“!

Перед восставшим человечеством рассеивается призрак Гунтера, а Маделена становится своей собственной убийцей, как Сильвен д’Отерак стал убийцей другого.

Принцесса Тьмы есть ни что иное как Кровавая ирония, ставшая слабее благодаря желанию сделаться еще жестче. В инстинкте библиофилов, ищущих всегда первые издания, имеется своя доля истины.

Мне бы не хотелось, чтобы в моем шутливом замечании увидели стремление уменьшить ценность этого произведения. Среди всех романов, появившихся за последние годы, я не знаю другой книги более сильной по сюжету, более реальной в своей странности, более странной в своей реальности, книги, более романической и покоящейся на большой точности изображения среды, в которой происходит драма.

***

Я только что, по поводу „Принцессы Тьмы”, вспоминал о Вилье-де-Л’Иль-Адане и об Эдгаре Поэ. Мне бы нужно было немного повременить цитировать этих двух горделивых гениев. Роман М. Эмери „Извращенные”⁷ („Hors-Nature”) мне предоставил бы для этого более подходящий случай, если только это возможно.