Башня. Новый Ковчег 5

Закон люди сразу окрестили Савельевским. Или людоедским. И это значило, что теперь для всей Башни Павел Савельев стал этим самым людоедом. Его проклинали, ненавидели, внизу прокатилась серия бунтов, жёстко подавленная военными. Иосиф Давыдович, который к этому времени уже был очень старым, прекрасно понимал, что его закон коснётся в первую очередь. И поначалу в нём тоже поднялось возмущение. Но потом…

Он думал про Пашку. Про того, которого он хорошо знал подростком. Упрямого, сильного, уже тогда думающего о спасении всего человечества, идеалиста. Думал, и ему казалось, что он понимает его. И даже где-то восхищается. Пойти на такой шаг, значило остаться в памяти людей монстром, мясником. И что бы он потом ни совершил, всё равно его имя будут всегда связывать с законом и тысячами смертей стариков и больных. Будут осуждать. Будут ненавидеть. В истории уже такое бывало, когда один неверный шаг или даже верный, но либо не понятый современниками, либо оклеветанный потомками, перекрывал всё хорошее, что давал миру человек. Та самая пресловутая слезинка ребёнка, которая эмоционально всегда бьёт сильней.

Павел Савельев был достаточно умён, чтобы это понимать. И всё равно он его протолкнул, тот закон.

Сейчас уже забылось, что предшествовало принятию таких бесчеловечных мер, даже он, Иосиф Давыдович, не то, чтобы забыл, но затолкнул свои воспоминания подальше, потому что уж очень неудобными они были, эти воспоминания. Озабоченный вопросами гуманности и этичности, он предпочитал не думать, что на нижних этажах Башни стало плохо и с работой, и, что хуже всего, с продуктами — после аварии на Северной станции не хватало энергии на поддержание ферм и аграрных плантаций, не хватало воды, пресной воды, потому для работы опреснительных установок тоже нужна была энергия, она вообще много для чего была нужна. Он забыл голодные глазёнки детишек (Иосиф Давыдович ушёл из школы буквально за несколько месяцев до Закона), когда водил их в столовую — еда была скудной, но для многих этих детей школьный интернат стал поистине спасением, здесь кормили, пусть плохо, но бесплатно и вообще кормили, тогда как дома есть было нечего, родители сидели без работы и денег.

Он всё это забыл. Или предпочитал об этом не думать. А вот Павел — думал.

Нет, не о конкретных детях, и даже не о своей дочери (Иосиф Давыдович помнил смешную рыжую девочку с серыми как у Паши глазами — её к нему приводила Аня), и не о себе самом — Павел думал обо всех, не просто о людях, как таковых, а о человечестве в целом, на меньшее Павел Савельев был не способен. И потому в его отчаянном шаге было самопожертвование, хотя на первый взгляд и казалось, что жертвовал он другими. Но это только на первый взгляд. Тем более, что вскоре по Башне поползли слухи про странную смерть жены Савельева и его маленького сына. Кто-то злорадно отмечал, что это — божья кара, наказание, и так ему, Савельеву, и надо. Кто-то задыхался от ненависти — надо же, какой упырь, даже своих близких не пожалел, ничего святого у человека. А сам Иосиф Давыдович понимал… думал, что понимает.

Он пытался затеять разговор с Анной на эту тему, узнать что-то. Но Анна, как только Иосиф Давыдович пытался повернуть их беседу к тем событиям, тут же переводила разговор на другое или убегала, ссылаясь на дела. Он слишком хорошо знал эту девочку — а для него эта взрослая и строгая женщина по-прежнему оставалась девочкой, — чтобы не видеть, какую боль ей причиняют его неуклюжие разговоры, поэтому вскоре оставил любые попытки что-либо узнать. И так было понятно, что между его любимцами, Пашкой и Аней, что-то произошло. Надо было быть слепым, чтобы этого не заметить, а он слепым не был.

С самого начала Иосиф Давыдович видел их отношение друг к другу. Он, к тому времени, опытный педагог, уже научился определять это чувство, чистое, светлое, едва зарождающееся. Не тот понятный интерес к противоположному полу, обусловленный пубертатом и бушующими гормонами, а родство душ, основанное на глубоком понимании человека. Это было редкое чувство, но иногда оно возникало у его подросших учеников, и Иосиф Давыдович умел его угадывать, он словно видел свет, укутывавший пару, даже если сама пара ещё ничего не замечала.

Паша Савельев и Аня Брегман были из таких, не замечающих. Точнее, Анна, кажется, догадывалась, девушки вообще более чуткие. А Паша… ему не то, что было это не дано, скорее, требовалось время, чтобы понять. Или какой-то толчок. Иосиф Давыдович видел, как страдает юная Аня, как держит всё в себе. Он расстраивался, и даже мелькали мысли поговорить с Пашкой. Но он не считал себя вправе вмешиваться и мог только надеяться, что однажды, когда они повзрослеют…