Башня у моря

Долгое время я вообще не могла спать. Думала о прошлом, вспоминала наши лучшие часы, а в какой-то момент перед рассветом в одну из этих бессонных ночей вдруг поняла (люди иногда внезапно признают какой-то факт без всяких на то логических причин), что более никогда не выйду замуж. Я часто размышляла об этом перед похоронами, и чем больше думала, тем крепче убеждалась, что совершенно не гожусь для брака. Многие мужчины не приемлют женщин с такой сильной волей, к тому же у меня есть эта досадная привычка во все совать нос. Туманно размышляла, хватит ли у меня когда-нибудь духу завести любовника. Я не желала ни полного воздержания, ни брака с человеком меньшего масштаба, чем Эдвард, и думала, что сам бы он одобрил, если бы я завела с кем-нибудь тайный роман. Он всегда придерживался прагматической точки зрения в таких делах.

Я была абсолютно спокойна. Организовала похороны от начала и до конца. Ох, какое нелегкое это было дело, но времени у меня хватало, потому что я оставила все попытки уснуть. У меня просто отсутствовало всякое желание спать, и, как это ни удивительно, я ни чуточки от этого не страдала.

Знала, что на похороны приедет много гостей, хотя в феврале погода промозглая, а Кашельмара так далеко, но я представляла себе скорбящими именно этих людей из всего огромного круга друзей и приятелей Эдварда. И уж точно я не думала, что соберутся арендаторы, чтобы выразить ему уважение, ведь он был протестантом-землевладельцем, представителем одного из самых ненавистных классов в Ирландии. Да и разве он сам долгие годы не считал себя виноватым за то, что во времена голода повернулся спиной к своему ирландскому имению?

– Однако он какое-то время не брал арендную плату, миледи, – сказал Шон Денис Джойс, а один из О’Мэлли постарше добавил:

– Ни одного выселения за все годы голода не было.

А кто-то еще дополнил картину:

– А когда голод кончился, он вернулся и дал нам новые семена, картофельные и овсяные, а плату все равно не брал, пока мы не стали собирать урожаи и снова могли платить.

– Он был великий человек, миледи, – добавил Максвелл Драммонд с мягкостью, какой я никогда от него не ожидала. – И мы все, каждый из нас, в долгу перед ним.

Их пришло несколько сот из Клонарина. Они тихо собрались на дорожке, и среди них не было ни одного пьяного, а когда гроб вынесли из дому, все шли следом за ним до самых дверей часовни, через которые вошли только мы, протестанты. Но потом у могилы, перед тем как упасть в обморок, я чувствовала толпу вокруг нас, протянувшуюся до самого леса, и напряженное, сочувственное свойство тишины, такой сдержанной, такой неирландской, нарушаемой только позвякиванием четок.

Я так удивилась, когда упала в обморок. Ведь и понятия не имела, что заболеваю, и хотя, бессонница явно не шла мне на пользу, думала, что в конечном счете усну, когда дальше без сна станет уже невозможно. Мне не приходило в голову, что я цепляюсь за сознание, чтобы до последней секунды длить мою жизнь с Эдвардом, а когда увидела, как гроб опускают в могилу, вдруг поняла: я осталась одна. Моя жизнь с ним закончилась.

И наступила темнота.

Когда пришла в себя, первыми моими словами были: «Я хочу видеть Фрэнсиса». Это меня удивило, потому что я давно научилась самостоятельности, не нуждалась ни в ком, кроме Эдварда, но, конечно, мое желание увидеть Фрэнсиса было естественным теперь, когда Эдварда не стало.

– Эдвард умер, – проговорила я. Его взволнованная семья собралась вокруг меня, и я видела его в каждом из них; он прятался за их глазами. – Но никто из вас не знал его, – сказала я. – Это было печально. Я единственная знала его, правда?

Кто-то принес нюхательную соль. Все суетились, перешептывались, но эти звуки слились в приглушенный рокот, похожий на далекий шум морского прибоя, а я теперь лежала под огромным, бескрайним небом. И вдруг он мелькнул передо мной. Я увидела его волосы, темные, лишь слегка тронутые сединой, какими они были, когда мы только познакомились, и еще увидела его голубые глаза. Я знала: он улыбается, хотя толком его улыбку и не разглядела. А потом отчетливо, чтобы не было ошибки, произнесла:

– Я никогда не смогу полюбить никого другого.

А затем небо потемнело, над головой у меня зашумело море, и я поняла, что когда приду в себя, то смогу плакать.

3

Плакала я долго. Мне пришлось остаться в постели, потому что я плакала слишком долго. Доктор Ивс был добр, но непреклонен. Я должна лежать с задернутыми шторами, за обедом мне можно немного куриного бульона, а каждое утро на завтрак вареное яйцо. И самое главное, мне нужен абсолютный покой, чтобы я могла спать. У меня осталось туманное впечатление, что все ходят на цыпочках и не осмеливаются говорить иначе как шепотом.

Когда я попросила, Нэнни привела детей. Маленькие бедняжки. Они только что потеряли отца и, судя по их виду, теперь опасались потерять и мать. Я так крепко обняла их, что дети пискнули, и, к сожалению, омыла их своими слезами, но они вели себя так хорошо. Дэвид даже сказал, что мои слезы очень вкусные, почти не хуже лимонада.