Бастард де Молеон

Люди сира де Лаваля, бретонцы госпожи Тифании Рагенэль с нетерпением поджидали возвращения посланного в Бургос рыцаря, чтобы узнать, дал ли принц Уэльский согласие освободить коннетабля.

Наконец гонец вернулся, и Аженор охотно выехал, чтобы встретить его на берег реки.

Гонец видел коннетабля и обнял его; английский принц устроил в честь него пир, а принцесса Уэльская преподнесла великолепный подарок. На пиру она соизволила сказать, что ждала отважного рыцаря де Молеона, желая вознаградить его за преданность коннетаблю, и добавила, что доблесть украшает всех людей, к какому бы народу они ни принадлежали.

Гонец же рассказал, что принц Уэльский согласился принять тридцать шесть тысяч флоринов, а принцесса, видя, что принц надолго задумался, сказала:

— Сир, супруг мой, я желаю, чтобы коннетабль получил свободу из моих рук, ибо я восхищаюсь им так же, как и его соотечественники, ибо мы, великобританцы, тоже немного бретонцы, и я внесу за мессира Бертрана выкуп в тридцать шесть тысяч золотых флоринов.

Из слов гонца явствовало, что коннетабль будет освобожден, если уже не отпущен даже до выплаты денег.

Добрые вести привели в восторг бретонцев, охранявших выкуп, и, поскольку радость заразительнее горя, собравшиеся вокруг Риансереса войска, узнав о результате миссии гонца, грянули такое громкое «ура», что древние горы содрогнулись до самых своих гранитных основ.

— Вперед, в Испанию! — кричали бретонцы. — И пусть ведет нас наш коннетабль!

— Давно пора, — шепнул Мюзарон Аженору. — Нет Аиссы, нет и клятвы… Время уходит, сударь, мы должны выступать в поход!

И Молеон, уступив своей тревоге, воскликнул:

— Вперед!

Маленький отряд, провожаемый пожеланиями удачи и благословениями, прошел ущелье спустя девять дней после даты, что назначила Мария Падилья.

— Может быть, мы встретим Аиссу в пути, — сказал Мюзарон, чтобы окончательно успокоить своего господина.

Ну а мы, кто раньше наших героев оказался при дворе короля дона Педро, наверное, выясним и сообщим читателю причину сей зловещей задержки доньи Аиссы.

II ЖИЛЬДАЗ

Донья Мария неотлучно находилась на своей террасе, считая дни и часы, ибо она угадывала, вернее, чувствовала, что в невозмутимом спокойствии мавра таится какая-то угроза для нее и Аиссы.

Мотриль был не тот человек, чтобы вести себя столь сдержанно; прежде он никогда не скрывал свою жажду мести столь искусно, что целых две недели враги ни в чем не могли его заподозрить.

Весь поглощенный устройством празднеств для короля и доставкой золота в казну дона Педро, готовый в любую минуту призвать в Испанию сарацин и, наконец, увенчать чело своего повелителя обещанными двумя коронами, Мотриль, казалось, только и занимался государственными делами. Он меньше заботился об Аиссе, заходил к ней лишь вечером и почти всегда вместе с доном Педро, который посылал девушке самые редкостные и роскошные подарки.

Аисса, узнавшая о любви короля от Мотриля, затем от своей подруги доньи Марии, принимала его подарки, а получив их, равнодушно откладывала; относясь к королю с тем же равнодушием, хотя и не сомневаясь, что распаляет тем самым его страстное желание, она жадно искала во взгляде Марии, когда встречалась с ней, признательности за свое благородное поведение.

Донья Мария отвечала взглядом, который словно говорил Аиссе: «Надейся! План, задуманный нами, каждый день вызревает в тайне; скоро вернется мой гонец, он принесет тебе любовь твоего прекрасного рыцаря и свободу, без которой нет настоящей любви».

И вот день, которого так нетерпеливо ждала донья Мария, настал.

Он начался светлым утром, какое под чудесным небом Испании бывает только летом, когда на каждом листочке увитой цветами террасы сверкала роса. В комнату доньи Марии вошла уже знакомая нам старуха.

— Сеньора! — тяжело вздохнула она. — О сеньора!

— А, это ты. Что случилось?

— Сеньора, Хафиз приехал.

— Хафиз, какой Хафиз?

— Товарищ Жильдаза, сеньора.

— Как, Хафиз? А где Жильдаз?

— Приехал Хафиз, сеньора, а Жильдаза с ним нет, вот что!

— О Боже! Пусть войдет. Тебе что-нибудь еще известно?

— Нет, Хафиз не захотел говорить со мной, а я, как видите, сеньора, плачу, ведь молчание Хафиза ужаснее, чем все страшные слова любого другого человека.

— Ладно, успокойся, — сказала донья Мария, вся дрожа, — успокойся, ничего страшного, Жильдаз, вероятно, задержался, и все тут.

— Ну, а почему Хафиз не задержался?

— Не волнуйся, пойми, меня успокаивает возвращение Хафиза. Ясное дело, Жильдаз не стал удерживать его, зная, что я волнуюсь, он выслал Хафиза вперед, значит, вести у него добрые.

Мамку успокоить было нелегко; впрочем слишком поспешные утешения госпожи звучали малоубедительно.

Вошел Хафиз.

Как обычно, он был спокоен и скромен. Глаза его выражали почтение; так у кошек или у тигров глаза расширяются, если они видят кого-нибудь, кто их боится, и сужаются, почти закрываются, когда кто-нибудь смотрит на них гневно или властно.

— В чем дело? Ты один? — спросила Мария Падилья.

— Да, госпожа, один, — робко ответил Хафиз.

— А где Жильдаз?

— Жильдаз, госпожа, — озираясь, прошептал сарацин, — умер.