Батальон прорыва

– Тихо, ребят разбудишь. Ты, Володя, всех под одну гребенку не греби. Я вот не успел попробовать сладкой командирской жизни во время войны. Все люди разные. Есть и дерьмо, но многие честно воюют, а некоторые уже жизнь свою отдали. За иного командира боец и на смерть готов идти. И прежде такое в разные времена было, вспомни Суворова, Кутузова и других полководцев. Их же солдаты любили и уважали. Мы ведь здесь тоже, может, пока и бывшие, но командиры. Да и мысли свои старайся при себе держать. Забыл, что мы доверие должны оправдать, а с такими речами можно и в ГУЛаг загреметь, а то и под расстрел себя подвести. И стыдить меня не надо. Я ведь тоже много чего повидал – и в котле под Уманью, и в лагере для военнопленных. Войны без жертв не бывает. Война штука злая, а воевать надо и родину защищать надо. Да и не мы эту войну начали, немцы сами к нам пожаловали. Не бежать же от них было. Ты сам видел, что эти сволочи натворили. – Андрей замолчал, перед глазами всплыли страшные картины: похороненная под обломками дома семья Ковальчука, мертвая Варя, доведенные до скотского состояния советские военнопленные, сожжённые села, разрушенные города.

Милованцев поежился, накинул на плечи ватник.

– Это верно, родину защищать надо. Только не привыкли у нас жизнь солдата ценить. Вот что обидно. Я ведь, как и ты, с простого красноармейца начинал. Все помню. Потом, когда сам командиром стал, насмотрелся. И как по льду Волхова в атаку шли волнами, одна за другой, открыто, словно на расстрел. Кругом смерть: впереди, сверху, под ногами. И как голодные бойцы ремни, траву, дохлых лошадей ели, помню, как из котла прорывались по коридору. Шли толпами и умирали сотнями, там же, под огнем немцев. А потом по трупам и по брошенным раненым бойцам ехали наши же танки, трактора, машины, превращая их в кровавую кашу из мяса и грязи. Сколько их, не похороненных?! – Владимир наклонился, закрыл лицо ладонями. Скоморохов заметил, что тело его сотрясает дрожь. Он положил руку ему на плечо.

– Чего это тебя трясет? Ты, часом, не заболел ли? Может, тебе закурить дать или спиртику у Трошкина спросить?

Милованцев лихорадочным взглядом посмотрел на Андрея.

– Не надо. Это от нервов. Я не болен. Душа болит.

Скоморохов затушил самокрутку.

– У всех болит. Война всех задела. Много от неё горя, много несправедливости, подлости, мерзости и бесчеловечности. Всё на войне бывает, и случаи рукоприкладства, и расстрелы без суда и следствия. Я тебя понимаю, но как иначе? Мы не в силах что-либо изменить. Поэтому и приходится порой побеждать ценой многих жизней и духом. На врага с винтовкой наперевес, ура, коли! Благо сейчас научились с немцем воевать, наступаем, да и со снабжением и вооружением куда лучше, чем в начале войны. Скорее бы она кончилась… Ничего, война пройдет, вернешься домой к родным, а время раны залечит.

– У меня все близкие от голода умерли в Ленинграде, во время блокады.

– А я и семьи-то не видел.

Помолчали, мысленно вспомнили тех, кто ушел из жизни за время войны. Скоморохов прервал тягостное молчание:

– Знаешь, я ведь в то, что мы победим, с самого начала войны верил. Даже когда отступали и когда в плену был. И думается мне, что после победы, после этой мясорубки, после этого ужаса люди станут добрее, честнее, лучше. И не только в нашей стране. Наверное, тогда и жить станет намного лучше.

– Нет, Андрей, это утопия. Ты неплохо знаешь историю и должен понимать, что человека не переделать. Уроки прошлого и многие кровавые войны, к сожалению, ничему не научили человечество. Неистребимое стремление унизить другого, возвыситься, прийти к неограниченной власти, повелевать другими, стяжать себе богатства правдой и неправдой. Ложь, жестокость, жажда наживы и другие пороки всегда будут жить в людях.

– Наверное, ты прав, но всё же хочется верить, что после этой войны мы станем чуточку лучше. Не забывай, что кроме пороков есть и иные чувства: доброта, любовь, дружба…

Милованцев тяжело вздохнул, философски изрек:

– А значит, что война добра и зла будет продолжаться вечно.

Скоморохов зевнул.

– Ну, хватит разглагольствований. У каждого своя правда. Давай спать, надо сил набираться, они нам скоро понадобятся.

* * *

На следующий день Андрея ждал еще один серьезный разговор и неожиданная встреча. В полдень в землянку вошел среднего роста, лысоватый, с крупной лобастой головой сержант, лет сорока. Окинув присутствующих взглядом больших темно-серых навыкате глаз, представился:

– Сержант Проскурин. Кто у вас здесь командир отделения?

Андрей встал с нар, подтянул ремень, негромко сказал:

– Сержант Скоморохов.

Проскурин резко повернулся, прищурился, пытаясь в полумраке землянки лучше разглядеть его лицо. Андрей шагнул к деревянному, сколоченному из досок столу, на котором стояла керосиновая лампа. Тусклый свет упал на его лицо.

– Что, не узнаете, товарищ бывший старший лейтенант?

– Извините, не припомню.

Скоморохов подметил, что голос у него дрогнул. «Значит, все-таки признал». Проскурин продолжил более спокойным голосом: