Батарея держит редут

Несмотря на затишье в боевых действиях, Паскевич не позволял расслабляться своему окружению. Император, отправляя его на Кавказ, просил информировать о ходе дел с наибольшими подробностями, и теперь Паскевич заставил подчиненных готовить пространные доклады на высочайшее имя. Сам он отделывался лишь общими указаниями и правкой представленных вариантов. Исполнители скоро уразумели желание начальника. Безоговорочно следовало хвалить храбрость войск и расторопность командиров младшего и среднего звена. Выборочно – распорядительность полковых начальников, остальные и те, кто выше, подвергались разным нареканиям. Полковник Симонич, представленный за храбрость к Георгиевскому кресту самим же Паскевичем, оказывается, не смог в нужный момент правильно распорядиться резервом. Паскевич диктовал тезисы своих докладов: «Возглавляемые Симоничем войска второй линии, не выдержав и двадцати ядер, смешались с первой и расстроили всю диспозицию. В дело пришлось ввести Ширванский батальон. Князь Мадатов на себя взял, чего не сделал, а я, не зная его, ему поверил и оттого в реляции его хвалил. Но тут все их распоряжения кончились, ибо войска, гнавшись за неприятелем, так разбрелись, что если б персияне имели резерв, то мы могли бы быть разбиты, ибо наш центр, гнавшись, совершенно был рассеян, когда наши фланги, еще обойденные, дрались с неприятелем». Досталось генералу Вельяминову, не проявившему должной распорядительности при организации преследования войск. При всяком случае бросалась тень и на Ермолова: он-де хотел вести оборонительную войну и теперь даже после одержанной победы не пускает войска вперед.

Время от времени Паскевич делал инспекторские набеги на военные гарнизоны, в числе первых оказалась многострадальная Шуша. Крепость предстала перед ним в самом удручающем виде, она была уже не пригодной ни для жилья, ни для обороны. Как умудрились остатки 42-го полка поддерживать ее боеспособность, приходилось только удивляться. Но ведь поддерживали!

По случаю прибытия высокого начальства полковник Реут вознамерился устроить торжественное построение полка, но незадолго перед тем прибывший Болдин уговорил его не делать этого. Он уже успел узнать нрав нового командующего и его требования к строгому соблюдению формы одежды, нарушение которой могло перечеркнуть боевые заслуги защитников крепости. Пришлось усилить караулы и организовать новые лазареты, куда поместить всех страждущих и легко раненных. После этого выставлять на торжественное построение оказалось некого.

Паскевич живо интересовался подробностями обороны крепости. Казалось неправдоподобным, чтобы малочисленный гарнизон мог так долго противостоять натиску двадцатикратно превосходящего врага. Верный своей недоверчивости, он потребовал предоставить ему всю боевую переписку и, ознакомившись с ней, объявил, что героизм защитников крепости достоин милостивого монаршего воззрения, о чем Паскевич лично доложит государю. На этом он, однако, не успокоился и заинтересовался другим: известно, что на Кавказе десять лет ожидали войны с Персией, почему же единственная русская крепость в пограничном Карабахе оказалась в таком жалком положении? Кто отвечал за боеготовность и снабжение войск? Всплыло имя Мадатова и то, как трудился 42-й полк по обустройству его имения вместо того, чтобы укреплять крепость и заниматься боевой подготовкой. Реут пытался как-то оправдать своего приятеля, говорил о его храбрости и умении находить общий язык с местными правителями, что обеспечило устойчивый мир в этом пограничном регионе, но Паскевич не хотел ничего слушать. За храбрость, говорил он, Мадатов удостоен награды, за дипломатию представлен к новому чину, а за казнокрадство придется ответить – suum suique.[4]

Вскоре к Реуту был направлен Иван Курганов. Он, ссылаясь на требование Паскевича, попросил предоставить ему сведения о том, как довольствовался полк и куда шли казенные деньги. Послушал его Реут и, кликнув денщика Алешку, приказал разобраться с назойливым армянином. Если, добавил, слов не хватит, объясни руками. Алешка был литовцем, по-русски говорил скверно, гораздо хуже, чем руками. На долгое разбирательство его не хватило, и Курганов во избежание рекомендованных объяснений быстро убрался восвояси. Паскевич, конечно, возмутился, как обошлись с его посланцем, потребовал Реута и стал ему выговаривать. А тот с достоинством сказал, что всю жизнь прослужил на Кавказе, новых правил не знает, а старые не позволяли давать отчет каким-то проходимцам. О том же говорили и древние правила: par pari...[5]

Паскевич был вынужден скрыть досаду, ссора с Реутом не входила в его планы. В докладах на высочайшее имя он превозносил храбрость защитников крепости, оставленных один на один перед лицом вражеской армии, что бросало тень и на самого главнокомандующего. Развенчивать созданный героический образ не следовало, и Паскевич снисходительно отнесся к проявленному своеволию. Дело, однако, этим не закончилось.