Батюшков не болен

В Москве Жуковский хлопочет о выправлении документов для перевода в чин коллежского асессора; докторский диплом и пансионный аттестат, например, нужны ему, чтобы не сдавать экзамена на новое звание. Он получит чин в марте 1818 года, сравнявшись в Табели о рангах с Батюшковым. Той же зимой Жуковского избирают в почётные члены Московского университета. Он участвует в 33-м заседании московского Общества любителей российской словесности, где неожиданно подвергается бесцеремонным литературным нападкам со стороны своего старого товарища и университетского однокашника, а ныне профессора Алексея Мерзлякова – в “Письмах из Сибири”, якобы писанных тамошними любителями словесности. “На заседаниях общества собиралась тогда высшая и лучшая публика Москвы: и первые духовные лица, и вельможи, и дамы высшего круга, – вспоминал племянник знаменитого баснописца М.А. Дмитриев. – Каково же было удивление всех, когда Мерзляков по дошедшей до него очереди вдруг начал читать это письмо из Сибири – против гексаметра и баллад Жуковского, который и сам сидел за столом тут же, со всеми членами!” Председатель общества Прокопович-Антонский, знавший и Мерзлякова, и Жуковского ещё студентами, “был как на иглах”, а после чтений увёл обоих в отдельную комнату. Мерзляков тут же уверил, что написал письма из любви к Жуковскому, желая тому в литературе пути истинного – на что Василий Андреевич с юмором сравнил выпад однокашника с услугой медведя из крыловской басни, который, сгоняя муху, “хвать друга камнем в лоб”. “Как бы то ни было, – продолжает Дмитриев, – но и Мерзляков, и Жуковский были оба люди добродушные; а Антонский не выпустил их, покуда они не помирились”. Что касается несчастной любви к Маше и всей протасовско-воейковской истории, то к 1818 году душевный кризис Василия Андреевича преобразуется и зазвучит в новом регистре. “Не бойтесь моего прошедшего; оно рассталось со мною не злодеем, а другом – несколько времени жестокой пустоты; вот и только; но я дурного не получил от него в наследство; напротив, всем хорошим ему обязан, хотя часто и был на пороге дурного. Бог помог!” И далее в том же январском письме Арбеневой: “Нет! в мире два жильца – Бог да человек! ученик и учитель! Жизнь есть воспитание; мы только учимся; для чего? знает учитель. Наше дело только в том, чтобы вытвердить хорошенько урок и не устыдиться перед этим справедливым учителем”. Замечательно, как новый опыт преподавания помогает Жуковскому отыскать единственные слова, чтобы выразить невыразимое.

Пётр Вяземский. В феврале 1818 года Вяземский отправился из Москвы в Варшаву к месту службы, которое (место переводчика) выхлопотал ему средний брат Тургенев – Александр Иванович, в арзамасском крещении “Эолова Арфа”. “Вяземский уехал, и уехал, не изменив своего характеру, прямо с балу”, – напишет “Арфе” “Светлана” Жуковский. Бал давала тёща князя Прасковья Кологривова, в которую был ещё в прошлом веке влюблён Карамзин – давала в честь царской семьи, гостившей в Москве с осени по случаю пятилетия победы. На рассвете 12 февраля, когда гости разъезжались с бала, Вяземский со всем семейством выехал тоже. Служба представлялась ему смутно, но император Александр затевал в царстве Польском реформы, и Вяземский мог чувствовать себя на передовой времени. Зная российские дороги, Жуковский настойчиво сетует на ухабы: “Не шутя говорю, – пишет он вдогонку, – у меня от каждого ухаба сердце стеснялось при мысли о вашем путешествии”. Заботы Жуковского объяснимы: княгиня Вера на пятом месяце беременности, а дорога предстоит долгая и тряская. Уже в Польше экипаж Вяземских нагоняет “царский поезд”. “Государь был бодр, свеж и тщательно и красиво убран и одет, как будто бы выходил из уборной комнаты своей в Зимнем Дворце, – пишет Вяземский Карамзину. – Я ехал больной, чуть-чуть ли не в халате, не мытый, не бритый, неряшливый…” Император мчится далее в Варшаву, а Вяземских ждёт ещё одно путевое приключение: в городке Несвиж (ныне Белоруссия) их ограбят. Украдены несколько тысяч рублей и одежда. Вяземскому приходится заложить золотые цепочки беременной жены, чтобы продолжать дорогу. “Далее занемог я и пролежал несколько дней в несчастной деревне, где и хорошей воды достать было не можно”, – рассказывает он Жуковскому.

Начальник Вяземского – Николай Николаевич Новосильцев – был либерал ещё со времён “негласного комитета” молодых реформаторов, в чьём кругу Александр на заре царствования обсуждал планы по модернизации России. Речь, которую Александр произнесёт на открытии польского Сейма, будет написана на французском; на русский её переводит Вяземский. О трудностях перевода можно судить по ответному письму Карамзина, где тот по-редакторски консультирует своего шурина.