Батор (СИ)

Волков, поджав губы, загнанно продолжал следить за шестёркой, чьё лицо кривилось и мрачнело. А глаза горели болью — только раз Олег видел такой взгляд, когда матери похоронка на отца пришла, но у Васюткина он был другой. В нём разгорались ненависть и ярость, которые, мешаясь с болью, создавали что-то ужасное и тёмное. Злое.

Олег сглотнул.

«Скинхеды убили торговца из Азербайджана…» — эта новость всплыла не из дневного репортажа, а из того, какой Волков слышал когда-то мельком в коммуналке, придя с улицы.

— Такие, как вы, развязали войну, из-за таких, как вы, умирают пачками люди. — Васюткин резко поднялся и отступил. — Убиваете, подрываете, из-за вас из семей забирают родителей, которые потом дохнут на никому не нужной войне! — Голос сорвался на крик.

Олег, тяжело дыша, продолжал наблюдать за принявшимся ходить туда-сюда Васюткиным, а перед глазами расцветали позабытые воспоминания: как мать на Юге искала в закрытом городе родных по подвалам, и как она же кутала его в обмотки на границах, установленных людьми из народа, но пошедших против него по причинам, которых Волков не знал, не понимал и не хотел понимать до сих пор.

«Скинхеды взяли ответственность за нападение на цыганский табор: забиты женщины и подростки. Люди не вступились»

Васюткин метнулся к нему, тогда Волков не сдержался — начал говорить, только чтобы шум в голове противоборствующих воспоминаний стал меньше:

— Ты думаешь, ты единственный пострадал? — Шкет осклабился, будто то, что Олег подал голос, было желанной наградой за ожидание. — Сначала они погубили свой народ, не все сражались за них.

— Но именно вы расплодили заразу! Вы ответственны за этот страх и ужас, какой творится на улицах.

Звонкая тишина последовала за громкими словами, какие подхватил ветер и транслировал по этажу. Олег зябко поёжился и повёл руками — подушечки совершенно окоченели. Говорить становилось трудней: дрожь забралась глубоко внутрь и теперь его трясло. Зуб не попадал на зуб.

«Скинхеды закололи таджикскую девочку…»

— Чем конкретно я ответственен перед тобой? — совладав с дрожью, выплюнул Олег и хмыкнул.

Он попытался опустить голову, но ему не дали, тогда он просто прикрыл глаза, слушая, как слова Васюткина эхом встречали его в сознании. Они резонировали с внутренними переживаниями, мешались с воспоминаниями и последними годами на улице — тысячи виденных лиц, тысячи судеб и одна трагедия, начавшаяся тогда, когда сам Олег и не помнил.

Спереди послышался шорох. Волков открыл глаз и увидел перед собой злобное лицо, какое видел ни раз на улице: такими обладали взрослые, но не дети. И помнил другие, вроде бы, родные лица близких по матери, какие перекосила схожая злость и ненависть, когда в однокомнатной квартире была найдена чёрная книжка, какую бабка назвала неверной литературой…

«Скинхеды-скинхеды-скинхеды»

— Мне достаточно того, что ты принадлежишь к одним из них. Тата-а-арин по отцу, — почти той же фразой, какую мельком услышал в первый день приёма Олега Волкова в коридоре протянул Васюткин, осматривая жертву травли. — Но никакой ты не русский. Ты чужой для нас.

Щёлкнула зажигалка в руках. Небольшой огонёк появился перед лицом Олега, но желанное тепло не приносило мыслей о спасении.

— А чужое принято выжигать.

— Жень, может, не надо? — Неуверенно подал голос Палочкин. Олег взглянул на него, увидел ужас, с каким шкет смотрел на Васюткина, и с удивлением отметил: это первый раз, когда тот подал голос.

Васюткин посмотрел на него, и под обращённым на него взглядом Палочкин стушевался, но всё же продолжил:

— Шнури заметят. Разбирательства пойдут, надо оно, а? Мы только на краску решались.

— Ничего он не скажет, — отмахнулся от него Васюткин, поворачиваясь лицом к Олегу и оценивая его. — А если попробует, так хуже будет: Гуйковскому скажем, а там он быстро приструнит.

Волков ощутил, как давление ладоней стало будто бы сильней, да и Палочкин совершенно скис. Упомянутая фамилия внесла на них праведный ужас, но раздумать над этим Олег не успел. Васюткин снова чиркнул зажигалкой, тогда он кашлянул, попытался дёрнуться и откровенно запаниковал. Огонь более не угасал, более того Васюткин бросил взгляд на шкетов.

— Держите его. — Он приблизился. — Устроим прижигание, чтобы знал своё место!

Волков задёргал руками, замотал головой, попытался хоть как-то дотянуться до обидчиков, чтобы укусить или задеть — сделать что-то, что помогло бы спастись.

Тщетно.

Руки держали крепко. Смех их обволакивал сознание. Васюткин приблизился снова, и когда в руках снова зажегся огонь от зажигалки, где-то раздался шлепок и следующий за ним шорох от скольжения по бетону.

Все притихли.

Васюткин подался назад, а Олег, опустив взгляд, увидел, как вертевшаяся волчком книга остановилась прямо у ног банды. Блики от фонаря упали на треснутую золотую обложку, где Волков прочёл следующее: «Федор Михайлович Достоевский. Преступление и наказание», а с поднявшимся ветром откуда-то сзади донеслась сказанная тихо фраза:

— Не только чудик, но и хиляк до прочего. Кинуть не может, — но в тишине она прозвучала громко.