Батумский связной

Тюрьма была довольно далеко от контрразведки, Бориса вели через Итальянскую, потом мимо рынка, где кипела уже обычная дневная жизнь. Народ кишмя кишел. Торговки суетились, расхваливая свой товар. Старухи шмыгали от телег к горшкам, от горшков к огурцам и капусте, а татарские мальчишки шныряли взад и вперед, бросая камешки в голодных разношерстных собак. В мясных лавках телячьи головы выглядывали из кадок, выставляя языки покупателям. Среди рыночных лотков с яркой и ароматной южной снедью плыл огромный и величественный повар с английского броненосца «Мальборо». Толстым красным пальцем тыкая в корзины с помидорами или капустой, он говорил единственное русское слово, которое сумел выучить:

— Этого! — и плыл дальше, могущественный и важный среди рыночной мелюзги, как его родной броненосец среди мелких турецких фелюг и плоскодонок. На вывеске духанщика злобный баран скалил страшные зубы, похожий на волка в перманентной завивке, косясь на выразительную надпись: «Чебурек — шашлик. Продажи вина, различных водок и напиток».

Борису ужасно захотелось есть.

— Господа солдаты, — по-хорошему обратился он к конвоирам, — нельзя ли мне съестного какого-нибудь купить? И на вашу бы долю пришлось!

— Другому бы человеку, — назидательно ответил старший солдат, обращаясь как бы не к Борису, а к своему напарнику, — другому разве ж мы не дозволили? Что ж мы, не христиане? С милой душой! Но на этого шпиёна мне даже смотреть-то и то противно! Отправил бы его к Троцкому в штаб, да и дело с концом! Так ведь охвицеры наши покуда бумаги все оформят… Вот у красных с энтим просто — отвели в овраг, да и угобзили бы по самые микитки…

Борис вздрогнул — приходилось ему слышать все эти словечки, пока ехал поездом до Орла. У красных говорят — «к Духонину в штаб», «к Колчаку для связи», у этих — «к Троцкому», а суть одна — к кирпичной стенке и залп…

«Что б тебя, сволочь бородатую, самого комиссары к стенке поставили!» — в сердцах пожелал он.

Мимо по улице прошла, печатая шаг, колонна гвардейцев-корниловцев — офицерская выправка, новенькая форма, нашивка на рукаве с мертвой головой и скрещенными костями — Молодая гвардия, участники Ледяного похода[2]…

С этих гвардейских именных частей — вначале полки дроздовцев, корниловцев и марковцев, потом дивизии — началась в восемнадцатом году Добровольческая армия. Они совершили в феврале восемнадцатого легендарный Ледяной поход. Их называли в Добрармии Молодой гвардией, они считались самыми надежными частями, их бросали на самые трудные участки фронта.

— Ишь, маршируют, — покосился на корниловцев тот же самый вредный солдат, что не позволил Борису купить еды, — гвардия, так ее разэтак… Коли ты гвардия, так ты на фронт иди, красных воюй, а то они тут, в покое, ошиваются.

— Ну ты, Митрич, уж на всех зол. Эти-то, видно, только для передышки сюда присланы, раны залечить, а после опять на фронт…

— На фронт, на фронт! Я тебе, Антонов, вот что скажу, мне верный человек сказывал, при кухне кашевар, а уж они-то все первые знают: сейчас приказ такой вышел от самых главных енералов — как красных в плен-то возьмут, им нарочно таку форму надевают, с мертвой-то головой. И погоны, и енблему-то эту мертвую так крепко пришивают, чтобы никак уж не отодрать было.

— А для чего ж такое, Митрич? — с уважительным интересом спросил Антонов.

— Дурья ты, Антонов, башка, как тебя от сохи-то взяли, так ты и не поумнел нисколько. Они же в этой форме к своим перебечь не могут, потому как красные таку Молодую гвардию в плен не берут, что корниловцев, что дроздовцев… Сразу расстреливают, к Духонину, говорят, в штаб. Вот пленным и приходится в той форме против своих воевать.

— Ой, Митрич, — недоверчиво пробасил Антонов, — может, я от сохи, да только ты-то тоже не больно учен. Ты погляди-то, как они идут, как выступают, — какие же это красные? Самые что ни на есть корниловцы. И в личность видать: не наш брат, лапотник, охвицерье…

— А все равно, ты умных людей слушай, — стоял на своем Митрич. — Эти, может, и настоящие корниловцы, а есть и липовые, из красных понаделанные.

Тяжелая дверь захлопнулась за Борисом, и он оказался в душном полумраке. Камера была небольшая, но полностью набита людьми. Пахло потом и рвотой. Борис сделал шаг вперед, наступил на чьи-то ноги, хриплый бас обложил его матом. Окошко было маленькое, к тому же закрыто ставнями, так что ни свет, ни воздух не проникали в тюрьму. Понемногу глаза привыкли к темноте, и призрачные фигуры обрели очертания. Борис прикоснулся к скользкой стене и пошел вдоль нее, ища свободное место. Каменный пол был такой грязный, что шаги звучали на нем глухо. Борис нашел наконец свободное место и осторожно опустился рядом со стариком, одетым в лохмотья. По другую сторону бритый татарин искал в рубашке вшей и почесывался. В дальнем углу кто-то надсадно стонал, видимо, в бреду.