База 211

Но гауптштурмфюрер не писал никакого отчета, даже и не собирался этого делать. Лео Ховен сидел на табурете посреди неустроенного пространства своей комнатушки неподвижно, как статуя бога Ра в египетском храме, сверлящий взгляд его огненно-черных глаз мрачно уставлен был в одну точку. Великий Лео думал обо всем и в то же время ни о чем отдельно взятом. Ему было не по себе, и было худо. Он вдруг оказался заперт в ловушке собственных чувств и в то же время схвачен клыкастым капканом разума, выросшего из тенет здравого рассудка, как младенец из своих пеленок, и более всего на свете Лео желал увидеть выход и освободиться. Он не мог теперь конкретно и с достоверностью вспомнить, откуда что началось. Он ни о чем не жалел из прошлого, но не был и в состоянии понять, отчего путь его, такой совершенный в своей цели, привел его в неразрешимый тупик сознания. И Лео, как многие люди, желавшие мыслить по своему усмотрению и не справившиеся с задачей, пошел к себе от противного. А кем бы он был, если бы идея Третьего рейха не нашла своего воплощения и нынешней Великой Германии не существовало бы? Наука собственно никогда не привлекала его, возня с чужими горестями и болячками – тоже. Значит, карьера юриста или врача была бы ему недоступна. Надевать мундир и становиться в ряды вермахта подошло бы еще меньше. Офицер не должен рассуждать, лишь слепо подчиняться, он бы угодил в историю, а может, и куда похуже. Пожалуй, он, Лео, подался бы в священнослужители. Из коней в ослы? Да нет, не так все просто. Исповеди, проповеди, соборования и утешительные наставления в последний путь – это не для него. Но у церкви есть одно, невидимое на первый взгляд достоинство, не имеющее цены и мало доступное обычному человеку. Власть над поступками и умами тех, кто однажды тебе доверился. Добровольно или вынужденно, не имеет значения. А стало быть, в конечном результате – все то же, мало чем ограниченное насилие над себе подобными. Если разобраться, в отдельных частях структура церкви сходна с некоей замечательной организацией, которая приютила самого Лео Ховена. Та же иерархия, та же древняя символика, те же методы инквизиции и даже одинаковый предел в лице общего врага – инакомыслия. Только вот пастыри разные, но это пустяки. Сегодня у человека один наставник свыше, а завтра, глядишь, иной, из подземных сфер. Главное – способ существования избранных особей человеческих, кто стоят надо всеми, наверху, или пытаются на этот верх залезть. И вершина этой власти доступна любому, колбаснику и маркграфу, отцеубийце и бесноватому маляру, циничному теологу и уверовавшему атеисту, независимо от родословной его и положения. Кто создан быть вождем, тот не уподобится стаду. Но почему тогда он, Лео Ховен, сидит здесь, на промерзлом табурете, в берлоге у самого конца света, а не парит в горных высях рейха, хотя не обделен ни разумом, ни твердостью, ни звериным честолюбием охотника за головами? Зачем он выбрал это изгнание, причем добровольно выбрал, в его силах было отказаться и ступать далее иной, более удобной дорогой? Оттого, что в стране слепых и кривой король! Он желал быть единственным, не одним из многих. Но это невозможно в человеческой толчее, где некогда наслаждаться величием, а нужно ежеминутно драться из последних сил, потому что на пике каждой вершины есть место только для одного человека. И задача тоже лишь одна – не дать себя спихнуть вниз. Оттого достигший этой вершины озабочен единственным делом – сохранить за собой отвоеванное пространство, забывая напрочь в скором времени, зачем вообще он туда лез. Но хуже всего то, что чем выше захваченное тобой место, тем скорее забирает оно над тобой власть, и уже хвост вертит собакой, а инерция подобного верчения невероятно велика, поэтому и соскочить бывает невозможно, не разбившись однажды насмерть.