Базалетский бой (Великий Моурави - 5)

От полудня и почитай до трех дневных часов князь Тюфякин, с ним подьячий Григорий Феофилактев и дьяк Панов правили посольство в Давлет-ханэ. Как при первом представлении шаху, так и сегодня, после трехнедельных переговоров, упорно говорили о том же: "Великому государю, царю и великому князю всея Руси Михайле Федоровичу его Аббас шахово величество - друг. А христианская Грузия, Иверская земля, цари ее и князья изначала нашей христианской веры греческого закона, - и ему бы, Аббас шахову величеству, от Грузии отступиться и, ради любви и дружбы к его царскому владычеству Михайле Федоровичу, царя Луарсаба от плена избавить и из темницы гулабской вывести. Негоже, не приличествует сану миропомазанника божьего в неволе томиться!"

Шах Аббас с высоты трона дружелюбно взирал на послов Московского царства, сочувственно вслушивался в витиеватые речи, переводимые искусным толмачом, вскидывая глаза к голубому потолку, по цвету схожему с небом в безоблачный день, а исподволь зорко следил за послами. Приходилось и послам дружелюбно взирать на шаха и вскидывать глаза к голубому потолку. И казалось князю, что не ковер под его крепкими ногами, а голубая поляна - и где-то рядом капкан. Не блюди он, посол, осторожность, - один шаг в сторону - и щелкнет железо у самой щиколотки!

Смотрел шах загадочно, а уста источали мед: "Грузинская земля, тому нет тайны, от начала времен наша! И цари и князья Гурджистана наши - шаховы служильцы и подручники. Я, шах Аббас, всегда жаловал их и берег! Но да будет свидетель аллах! Иран мой, и люди мои, и казна моя - все не мое, все божие да государя царя Михайла Федоровича. Во всем волен аллах да он - великий государь!"

Потому-то и обещал о царе Луарсабе, своем брате, позаботиться, чтобы пресеклись его муки душевные, а телесных он не ведает: живет в башне, как в замке, отказа ни в чем нет. На ковре горы выведены, белые и синие, - о Гурджистане напоминают. А устанет царь ими любоваться - есть сад тенистый, розы благоухают - глаз радуют, и соловьи поют - слух услаждают. Дивился Тюфякин изворотливости шаха: нелегко уловить, где конец лжи и где начало правды, - пестра речь, как ковер.

Зорко следил посол всея Руси и за ханами. Справа и слева от тронного возвышения, образовав полукруг, восседали они на шелковых подушках, хитрые и увертливые.

А шах Аббас уже допытывался о другах и недругах его брата, царя Михаила Федоровича.

Осторожно, точно по льду скользил, заговорил о делах польских князь Тюфякин.

Шах не преминул восхититься мудростью царя Русии и святейшего отца патриарха Филарета: "А будет нужда, я, шах Ирана, для своего брата не пожалею ни золота, ни сердца".

Особенно тщательно перебирал в памяти посол Тюфякин третий прием шахом Аббасом московского посольства. Казалось, что шах чем-то озабочен: будто запамятовал он, что на первом приеме уже в избытке было взаимных заверений в дружбе и любви, стал снова подробно расспрашивать о здоровье северного властелина.

Тут Тюфякин решил, что настал срок для челобитной, и в суровых словах изложил жалобу царя Михаила Федоровича на персидских послов Булат-бека и Рустам-бека, кои в царствующем городе Москве бесчинствовали и тем государеву имени бесчестье чинили. А особенно Булат-бек: драку затеял со служилыми людьми послов грузинского царства, вершил всякие непригожие дела и был у царского величества в непослушании.

Неподвижно сидел на троне шах Аббас, слушал, а у самого в глазах искры вспыхивали, - и похоже было: больше от радости, чем от возмущения. Как вымолвят послы: "Булат-бек", так искра и промелькнет, словно по горящей головешке кто ударит. Видно, какая-то мысль завладела им, и, словно в ее одобрение, он даже мотнул головой. Вдруг уставился персидский "лев" на трех живых кречетов: умело держали их московские сокольники; цепочки были вызолочены, а клобучки и впрямь золотым листком крыты. Помимо этих трех ловчих птиц, везлись еще многие, да не доехали; путь был долгий и жаркий, и пришлось в счет поминок от царя и патриарха представить только птичьи хвосты и перья. И прелесть эта, знать, возмутила шаха: пригоже было б хоть одну голову привезти, - голова лучшее свидетельство того, что и ноги были. Шах угрюмо смотрел на перья и птичьи хвосты и неожиданно резко спросил, где обещанные царем Михаилом Федоровичем оконничные мастера! А послы-то и сами не знали где. Поотстали, лапти нечесаные, в дороге, в город Исфахан вовремя не прибыли! И теперь канитель с ними, стекольными душами! И так ответствовали: "Оконничные мастера подобраны, как на смотр, - умельцы великие, стекло под их рукой как живое, а ждать их надобно с часу на час". И шах опять брови нахмурил, но недовольство скрыл, лишь губы побелели, будто в скисшее молоко опустил.

Но когда хан Эмир-Гюне их, послов, стал звать на пятый прием к шаху идти отказались, заранее проведали, что иных стран послы в тот же день представятся шаху. А во всем том поступали князь Тюфякин, подьячий Григорий и дьяк Панов по букве наказа, утвержденного Посольским приказом и скрепленного печатью царя и патриарха.