Базалетский бой

— Га-га-га! Го-го-го! Что кричите? Или забыли, куда следует сажать почетного гостя? — Бесцеремонно палкой оттеснив прадедов, дед Димитрия усадил друга посредине главного бревна. — Присядь, дорогой! Пока зарежут барашка, расскажи, как живешь? Здорова ли твоя благородная семья?

— Спасибо, дорогой, у меня, благодарение богу, все здоровы. Только одно огорчение — Носте шатается.

— Э, друг, не всегда то, что шатается, падает. Тебе кто сказал?

— Мествире в короткой бурке. Его прислал Арчил, смотритель царской конюшни.

— У нас он раньше был. Уже угощение приготовили для непрошеных гостей: на утреннюю еду — чтобы сдохли, на полуденную — чтобы околели!

Кругом пошел гогот. Таковы уж ностевцы: и в печали не оставляет их смех, и в веселье не ускользает от их внимания горе.

Поощренный прадед Матарса, сплюнув, выкрикнул:

— Мало будет, на вечернюю еду можем…

— Поэтому спешно и приехал, что боялся вашего буйства! — проговорил Гогоришвили. — Не время, дорогие, характер ностевский показывать. Могут воспользоваться и тоже угостят, чем не следует.

— Ты что, быть покорными нам советуешь? — удивился дед Димитрия и подскочил так, словно на поле битвы выставил щит и вскинул копье.

— Не будет покорности! Кто с Великим Моурави под одним небом прожил, тот не знает смирения! — Павле нахохлился, как орел.

— Я не о смирении говорю, дорогой Павле, а об умном способе сохранить если не богатство, то хоть замок в целости.

— Уже сохранили! — затрясся от смеха прадед Матарса, подмигнув друзьям. — Зайди, друг, в замок: долго не засидятся в нем незваные гости!

— Занозу им в спину! — от всей души пожелал дед Димитрия.

— Лучше ниже! — уточнил прадед Матарса.

Раскатистый хохот огласил берег реки. Нет, здесь никто не покорится!

— А со скотом как? — Гогоришвили подыскивал доводы умерить пыл воинствующих ностевцев.

— Со скотом? Тоже так, — усмехнулся муж Вардиси. — Половину в горах скрыли, как от врагов; многие стада к родителям «барсов» угнали. К тебе, дорогой Заур, тоже отправили, — наверно, другой тропой скакал, потому не встретил, — под общий гогот закончил седеющий зять Эрасти.

— Все же хоть немного рогатых оставили? — забеспокоился Гогоришвили.

— Почему не оставили? Как может дом без скота жить? Я себе взял трех хвостатых овец, стареющую корову и двух коз. Что делать, Саакадзе давно Носте покинул, кто раньше много имел, на здоровье скушал, а кто мало совсем бедным остался. Вот бабо Кетеван до последней курицы отправила к отцу Элизбара и такое целый день кричала: «Чтобы птиц, выкормленных при Георгии Саакадзе, поедали враги? Пусть я раньше ослепну!..» Тут все женщины ее одобрили. Сейчас чуточку жалеем, ни одной индюшки не сохранилось, чтобы тебя, дорогой гость, сациви накормить.

— Сациви тогда угостим, когда наш Георгий вернется и тупой шашкой, как гусей из огорода, выгонит непрошеных владельцев.

— К вам такое слово, — осторожно начал Гогоришвили. — Наш Георгий не только оружием побеждал, больше умом. Если ум тоже спрятали, как куриц, плохую услугу окажете Великому Моурави. Царские посланцы обрадуются и совсем непокорных уничтожат.

— Как уничтожат? Убьют? — изумился прадед Матарса.

— Почему убьют? Другое придумали: всех ностевцев по разным царским селениям раскидать. Подумайте, всю жизнь вместе были, а за непокорность друг может друга больше не встретить.

Безмолвие сковало берег, тяжелое, как ледяная глыба. Пожухли яркие переливы красок, придававшие только что горам, раке и долине очарование безоблачного дня, и тягучая серая муть, словно растворив голубоватые крутосклоны, застлала даль.

Дед Димитрия с ужасом почувствовал, как призрачны мечты и жестока явь. «Уйти от всего, что с детства стало душою! Перестать дышать воздухом, неизменно чистым, как родник! Уйти от прадеда Матарса! Лучше…» Дед Димитрия прижал к губам ладонь, словно боялся, что вот-вот вырвется стон и выдаст самое сокровенное. Он смотрел — и не узнавал знакомые, дорогие лица. Искаженные страхом и отчаянием, они словно поблекли в туманах осени, уже далеко… далеко за пределами не только Носте, но и… всей земли.

Гогоришвили окинул взглядом берег, встревоженных ностевцев и подумал: «Упаси, иверская, подсказать врагам то, что немыслимо! Нет страшнее казни для ностевцев, чем разъединить их», — и ободряюще вслух сказал:

— Если с почетом встретите, все останется по-старому. Что делать, на их дворе сейчас праздник, у них зурна играет. Но придет время, они будут думать, как сохранить… нет, не скот, на такое мы не польстимся, — жизнь как сохранить; хоть и подлую, а все же свою… жаль будет терять.

Долго поучал ностевцев Гогоришвили. Уже солнце, как огненное колесо, скатывалось по синей тропе, цепляясь за мимолетное облачко, как за придорожную кочку, когда кто-то вспомнил, что гость еще не ел с дороги и не отдохнул.

Но не пришлось Гогоришвили отдохнуть сразу. Едва оставил он берег реки и вслед за стариками свернул на уличку, затененную чинарами, как услышал громкий разговор. Возле калитки дома Иванэ, скрытой зарослями, кто-то молил, кто-то взволнованно выговаривал.