Беатриса

— Значит, это у вас от игры в карты такие круги под глазами? — произнесла Сабина слабым голосом.

Врач, мать и виконтесса испуганно переглянулись. Каллист покраснел, как вишня.

— Вот что значит самой кормить ребенка! — вдруг сказал умный акушер. — Мужья скучают без жен, ну вот и ходят по клубам, играют в карты... Но не жалейте тридцати тысяч франков, которые проиграл барон.

— Тридцать тысяч франков! — воскликнула с наигранным изумлением Урсула.

— Да, я об этом уже слышал, — продолжал Доманже. — Нынче утром мне рассказали у молодой герцогини Берты де Мофриньез, что вы проиграли не кому иному, как господину де Трай, — обратился он к Каллисту. — Как это вы могли сесть за карты с таким человеком? Откровенно говоря, барон, я понимаю, что вам должно быть стыдно.

Видя, что все они: теща — благочестивая герцогиня, молодая виконтесса — счастливая женщина, и старый акушер — закоренелый эгоист, лгут, как антиквары, расхваливающие поддельные древности, — добрый и благородный Каллист понял всю опасность положения жены, и из глаз его покатились крупные слезы, обманувшие Сабину.

— Сударь, — обратилась она к акушеру, приподнявшись на постели и гневно глядя на старика, — господин дю Геник, если ему заблагорассудится, волен проиграть тридцать, пятьдесят, сто тысяч франков, и никто не смеет видеть в этом ничего худого и читать ему наставления. Пусть лучше господин де Трай выигрывает у него, чем мы стали бы выигрывать у господина де Трай.

Каллист поднялся, обнял жену, поцеловал ее в обе щеки и шепнул ей:

— Ты ангел, Сабина!

Два дня спустя врач объявил, что молодая женщина спасена. А еще через день Каллист явился к госпоже де Рошфид и похвалялся, как заслугой, своей низостью.

— Беатриса, — говорил он, — вы обязаны дать мне счастье. Я пожертвовал ради вас моей бедной женой. Она все узнала, и все из-за той злосчастной бумаги, на которой вы заставили меня написать записку: на ней были ваши инициалы и ваша корона, а я их не заметил!.. Я видел только вас!.. К счастью, буква «Б» стерлась. Но запах ваших духов, но ложь, в которой я запутался, как последний глупец, выдали мою тайну. Сабина чуть было не умерла, молоко бросилось ей в голову, у нее сделалась рожа, и, кто знает, следы могут остаться на всю жизнь...

Беатриса выслушала эту речь с таким холодным видом, что, взгляни она в эту минуту на воды Сены, их немедленно сковало бы льдом.

— Что ж, тем лучше, — возразила она, — может быть, ваша Сабина от болезни побелеет.

И Беатриса, став вдруг жесткой, как ее кости, изменчивой, как цвет ее кожи, резкой, как звук ее голоса, продолжала в том же тоне нанизывать одну безжалостную насмешку на другую. Нет большей бестактности со стороны мужа, чем говорить о жене, особенно если она добродетельна, со своей любовницей или говорить о любовнице, если она красива, со своей женой. Но Каллист не освоил еще правил парижского воспитания, всего того, что следовало бы назвать вежливостью любовных страстей. Он не умел ни лгать жене, ни говорить правду любовнице, — словом, не овладел еще наукой, с помощью которой можно держать женщину в руках. Ему пришлось употребить всю силу своей страсти, чтобы добиться прощения у Беатрисы, он вымаливал его битых два часа и все время лицезрел перед собой неумолимого, разгневанного ангела, возводившего очи горе, чтобы не видеть подобной низости, слушал высшие соображения, которые полагается излагать маркизам, — и все это говорилось голосом, полным слез или чего-то, очень напоминающего слезы, которые г-жа де Рошфид украдкой утирала кружевным платочком.

— Говорить со мной о жене чуть ли не на другой же день после моего падения!.. Скажите уж прямо, что она перл добродетели! Я знаю, что она находит вас прекрасным, она без ума от вас! Вот это-то и есть греховная любовь! А я, я люблю вашу душу, ибо, знайте, мой друг, вы просто уродливы. Любой итальянский пастух красивее вас...

И начала...