Беатриса

— О, дорогая моя, когда вы узнаете ангельскую душу этого ребенка, вы поймете меня. Главное в нем не красота; надо проникнуть в это чистое сердце, в эту восхитительную наивность, которую удивляет каждый новый шаг, сделанный в царстве любви! Какая вера! Какое простодушие! Какое обаяние! Древние были правы, возводя в культ божественную красоту. Не помню, кто именно из путешественников пишет, что дикие лошади, живущие на свободе, избирают своим вожаком самого прекрасного коня. Красота, мой дружок, одухотворяет все существующее, она печать, которой природа помечает свои наиболее совершенные творения: она — величайший из символов, подобно тому как она и величайшая случайность. Можно ли представить себе безобразного ангела? Разве не сочетает в себе ангел силу и прелесть? Что заставляет нас часами простаивать в Италии перед иными картинами, на коих гений после мучительных поисков сумел запечатлеть одну из этих случайностей природы. Положа руку на сердце, скажите, разве не чарует нас определенный идеал красоты, с которым мы связываем моральные совершенства? Так вот, Каллист и есть эта воплощенная мечта. Он наделен храбростью льва, который спокойно возлежит, не подозревая о своем царственном величии; когда он среди своих, он остроумен, и я люблю в нем эту девичью застенчивость. Душа отдыхает с ним от нашей испорченности, от всех ученых измышлений, литературных выдумок, от света, от политики, от всей этой бесполезной бутафории, под которой мы сами душим наше счастье. Я стала тем, чем никогда не была, — ребенком! Я уверена в Каллисте, но мне нравится разыгрывать ревнивицу, — это доставляет ему такую радость! Впрочем, я, кажется, разболтала вам свою тайну.

Беатриса молча шла по аллее, а Камилл продолжала эту невыразимую пытку, бросая на маркизу испепеляющие взгляды.

— Ах, дорогая, ты счастливица! — произнесла Беатриса, опершись на руку Камилла, как будто утомленная внутренней борьбой.

— Да, я счастлива! — с горечью ответила несчастная Фелисите.

Подруги, устав от долгой ходьбы, опустились на скамейку.

— А я-то! Знать об изменах Конти и молча сносить их!

— Почему бы тебе не расстаться с ним? — живо спросила Фелисите, поняв, что наступил наконец долгожданный час, когда пора нанести решительный удар.

— Я не смею.

— О, бедное дитя...

Они сидели несколько мгновений неподвижно, глядя на купу деревьев.

— Пойду потороплю завтрак, — сказала Камилл, — ужасно хочется есть после прогулки.

— А я после нашего разговора не смогу проглотить ни куска, — возразила маркиза.

Фигура Беатрисы в прелестном белом утреннем наряде четко выделялась на фоне зеленой листвы. Каллист потихоньку выскользнул из гостиной в сад и с равнодушным видом зашагал по аллее, — пусть Беатриса подумает, что он встретился с ней случайно: и в самом деле, когда юноша вдруг возник перед маркизой, она вздрогнула от неожиданности.

— Чем, сударыня, я имел несчастье не понравиться вам вчера? — спросил Каллист после первых незначительных фраз.

— Вы не можете мне нравиться или не нравиться, — произнесла она мягко.

Тон ее голоса, весь ее вид, ее пленительная улыбка ободрили Каллиста.

— Я безразличен вам, — сказал он, и в голосе его задрожали слезы.

— Мы и должны оставаться безразличными друг другу, — ответила маркиза. — Ведь у нас общая с вами привязанность к...

— Нет, — возразил Каллист, — я любил Камилла, но не люблю ее больше.

— Тогда чем же вы занимаетесь каждое утро? — возразила маркиза с вероломной улыбкой. — Не думаю, чтобы Фелисите, при всем ее пристрастии к табаку, предпочла вам, Каллист, сигару. Да боюсь, что и вы, при всем вашем восхищении женщинами-писательницами, не способны читать их романы четыре часа подряд.

— Значит, вы все знаете? — простодушно воскликнул юный бретонец, и все лицо его озарилось счастьем, — ведь перед ним был его обожаемый кумир.

— Каллист, — яростно закричала Фелисите; она подошла к скамейке, схватила Каллиста за руку, отвела его в сторону и сказала: — Так-то вы держите ваше слово!

До ушей маркизы долетел этот упрек, она видела, как мадемуазель де Туш направилась к дому, увлекая за собой Каллиста, ее поразило признание юноши, хотя она ничего в нем не поняла. Г-же Рошфид было далеко до проницательного Клода Виньона. Подоплека той страшной и возвышенной роли, которую добровольно взяла на себя Фелисите, свидетельствовала о мужестве и вместе с тем коварстве; на такой шаг женщина идет лишь в самом крайнем случае. И здесь разбивается ее сердце, здесь кончаются ее обычные женские чувства, она вступает на стезю самоотречения, которая ведет в ад или же на небеса.

Во время завтрака, на котором присутствовал и Каллист, маркиза, благородная и гордая от природы, уже справилась с собой и решила задушить ростки любви, пробивавшиеся в ее сердце.