Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Но в общем и целом ассоциация от этой поездки возникала однозначная: вот приедет барин, барин нас рассудит. Солженицын обладал вот этим режиссерским талантом помимо писательского – умел себя поставить. Его борьба с советской властью – отнюдь не спонтанный порыв, а очень умело срежиссированный спектакль. О том, как его Солженицын ставил, можно прочесть в книге «Бодался теленок с дубом», одной из интереснейших у него.

И. Т.: А ведь эта книга далеко не всем понравилась. Многие назвали ее нескромной.

Б. П.: А писатель, художник и не должен быть скромнягой. Помню, как Эренбург высмеивал словосочетание «скромное новаторство». Вообще писатель, поэт становится знаменитым и значимым, когда вокруг него создается миф. Чаще всего он его не сам создает, миф всегда – продукт коллективного творчества на уровне коллективного бессознательного. Можно даже сказать, что сначала появляется миф, а потом поэт. Так было с Пушкиным, с Маяковским. Так же возник Бродский: слух о нем стал ходить и расходиться еще до того, как он написал что-то по-настоящему значительное. То есть сначала появился поэт, а потом стихи. Ну и большевики добавили со своим судом над тунеядцем.

А случай Солженицына выпадает из ряда, выбивается, выламывается. Он сам сделал свой миф.

И. Т.: А так ли это стопроцентно? Ведь слава началась с публикации «Ивана Денисовича». А это было именно коллективной работой. Не будь Твардовского и «Нового мира», а до этого тюремного друга Копелева, – никто бы не напечатал.

Б. П.: Это так, но очень скоро Солженицына стали зажимать и взяли линию на его удаление из литературы. Не будем печатать – забудут. И ведь так бы и получилось, если б Солженицын дал себя забыть. Но он не дал. И это было сознательной его установкой: забирать всякий раз нотой выше, скандалить, греметь. Это была именно режиссура, причем гениальная.

И. Т.: Борис Михайлович, но ведь такую позицию называли и по-другому, и сделал это человек достойнейший – Варлам Шаламов. Напомню его слова:

Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего, потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын.

Б. П.: Ну, Варлам Шаламов, например, активно не любил и Льва Толстого. Считал, что выдумка в литературе, придуманная сюжетность – безнравственна. И тут у него, между прочим, много общего с Солженицыным, вернее у Солженицына с ним: такая же убежденность в нравственном служении литературы да и установка на документальность.

И вот тут можно перейти к теме о Солжени-цыне-писателе, а не проповеднике. И увидеть обусловленность этой темы всей обстановкой советской власти, коммунистической утопии. Ведь чем была в Советском Союзе цензура? Не только методом контроля над литературой, а всеобщей формой организации жизни. Правда скрывалась – любая правда, даже фактическая хроника, даже, скажем, сообщения об авиационных катастрофах или, пуще того, о природных бедствиях, вроде наводнений.

И. Т.: О ташкентском землетрясении говорили.

Б. П.: Это было такое событие, которого уж никак нельзя было замолчать: всему миру известно, гибель крупного города и столицы одной из союзных республик. Но, кстати, не всегда так было: о землетрясении раннем, сороковых годов, в Ашхабаде еще при Сталине, не сообщали. Политика тут такая: в счастливом социалистическом обществе не может быть несчастий. Это дух утопии в чистом виде – утопия всегда нацелена не на перемену политических порядков, а на преображение космического строя бытия. А если это не удается, и не может получиться, так и не будем говорить: осуществим утопию если не в бытии, так в сознании.

Вот в этой ситуации как реакция на нее возникло представление о литературе как прежде всего о правде – о фактической правде, о сообщении фактов, об информации. Эту – уже литературную – политику повел «Новый мир», и не без удач. Постараемся говорить не только о неурядицах колхозной жизни, но и о бытовой правде.

И. Т.: Таков весь Юрий Трифонов, к примеру.

Б. П.: Трифонов много сложнее, его нельзя сводить к бытовухе. Он в условиях цензуры не избегал цензуры, а играл с ней, и сделал из этой игры новую художественную форму. В специальном замалчивании фактов, как бы выведении их за скобку была художественная игра, выдумка. Самый поразительный пример, по-моему, даже не знаменитый «Дом на набережной», а куда менее запомнившаяся повесть «Время и место». Там действие происходит во время похорон Сталина, и это читателю ясно, но при этом об этих похоронах ни разу не говорится.