Бедные углы большого дома

На другой день ухалъ Ардальонъ. Еще боле принизилась крошечная Акулина Елизаровна, еще жалобне стали звучать единственныя три нотки ея голоса. Варя торопилась шить себ платья. Ольга Васильевна старалась добыть побольше денегъ на покупку нужныхъ для Вари вещей. Наконецъ, осенью перехала съ квартиры и Варя… Вс были какъ-то грустны, словно не на жизнь провожали цвтущую юность, а готовились къ ея похоронамъ. Повидимому, и Ольга Васильевна, при поступленіи Вари на мста могла снова начать жизнь жиденькой гувернантки и оставить ленныя владнія, опуствшія и безъ того. Но привычка къ новому образу жизни была уже очень сильна въ Ольг Васильевн. Она разсудила, что, во-первыхъ, она стала теперь свободне жить, чмъ прежде, что у нея хотя нсколько часовъ въ день принадлежитъ собственно ей самой и не смущается шумомъ дтей; во-вторыхъ, она думала, что Варя можетъ, по какому-нибудь случаю, лишиться мста, и тогда ой снова понадобится помощь друга, — значить, лучше удержать квартиру за собой и быть всегда наготов принять свою любимицу. Сообразивъ послднее, Ольга Васильевна ршилась копить деньги, чтобы Варя могла занимать ихъ у нея на свои нужды или, въ случа своего замужества, сдлать на нихъ, хотя необходимое, приданое. Ольга Васильевна, несмотря на потребность копить деньги, все-таки ршилась на одинъ расходъ: на шитье новаго платья для себя, и дала себ слово не пользоваться чужими пирожками; но, внимательно разсмотрвъ свой гардеробъ, она увидла, что онъ еще очень и очень хорошъ, особенно, если вывернуть черное шелковое платье и изъ двухъ черныхъ люстриновыхъ сдлать одно. Она даже упрекнула себя въ стремленіи къ мотовству, когда выгладила распоротыя полотнища двухъ платьевъ и увидла, что у нея изъ остатковъ выйдетъ даже небольшая пелеринка. Что-то въ род страха закралось въ ея сердце при мысли о своей склонности къ мотовству. «Такія ли теперь мои средства и лта, чтобы мотать? — думала она. — И вдругъ я захвораю, что тогда будетъ?» Ей стало казаться неблагоразумнымъ готовить для себя ежедневный обдъ, потому что ее непремнно гд-нибудь накормятъ на урокахъ, да сверхъ того, что же она за исключеніе? Вдь не готовитъ же обдовъ никто въ своеобразномъ царств Игнатьевны? И сама его правительница, и ея капитанша, и ея маіорская дочь, вс он живутъ кофеемъ и дятъ въ «сухомятку», то-есть, сегодня, питаются ситникомъ съ колбасой, завтра варенымъ картофелемъ съ маслицемъ, послзавтра подятъ рдечки съ кваскомъ да прихватятъ студеню, и только разв въ воскресенье испекутъ пирожокъ… Это и дешево, и удобно, хлопотъ меньше.

— Мы не семейные люди; Богъ напиталъ, никто не видалъ, а кто и видлъ, такъ тотъ не обидлъ. Живъ Богъ — жива и душа, не отъ хлба человкъ сытъ будетъ, какъ говорится. Куда намъ кушанья-то разстрапывать, однихъ горшковъ потомъ не перемоешь; да оно и лучше, какъ въ печи-то у насъ стряпни нтъ: горшокъ съ горшкомъ столкнется, а тамъ и ссора. Ну ее, ссору-то!

Вс зги правила принимались всми, и только маіорская дочь, иногда чувствуя невыносимый голодъ, рисковала произвести неожиданный аффектъ и говорила, что ее у знакомыхъ угощали сегодня «тертымъ пуреемъ» и «французскимъ потажемъ»… Итакъ, Ольга Васильевна повела, несмотря на вс колебанія, ту же жизнь и иногда радовалась, угощая своихъ добрыхъ, добрыхъ сосдокъ разными кусочками рябчиковъ и пирожковъ. Она любила этихъ жилицъ отъ всей души; да, впрочемъ, кого же не любила Ольга Васильевна? Для нея вс, весь міръ были добрыми, добрыми, добрыми существами…

— Что вы, матушка, не подадите просьбы о вспомоществованіи? — спросила ее однажды ноющимъ голосомъ капитанша:- Убиваетесь вы работою, а тутъ, все-таки, вамъ денежная помощь была бы.

— Куда же это подать просьбу? — удивилась Ольга Васильевна.

— Какъ куда? гд вашъ папенька изволили служить, или въ человколюбивое. Разумется, тутъ ужъ мало выдадутъ, къ митрополиту отошлютъ, левизоръ прідетъ. А нтъ, такъ подайте въ комиссію прошеній.

— Да я и не знаю, какъ написать эту просьбу.

— И, матушка, что тутъ мудренаго; вотъ у насъ есть форма, вы съ нея и спишите… Гд-то она у меня завалилась только… Память-то у меня стала. Все посл Ардальоши, — захныкала бдная женщина. — А вотъ, кажется, она. Я ее по уголку знаю, уголокъ вонъ тутъ оборванъ.

— «Ваше Сіятельство, — начала читать Ольга Васильевна затасканную и почернвшую отъ грязи бумагу. — Оставшись посл смерти мужа моего, коллежскаго совтника Тараканчикова, безъ всякой пенсіи и не имя состоянія, будучи притомъ обременена пятерыми малолтними дтьми, изъ коихъ»…

— Какъ же это? — сконфузилась Ольга Васильевна. — Тутъ о дтяхъ говорится и мужъ…

— А вы мужа-то выкиньте и дтей тоже, вотъ оно и подойдетъ. И Ардальоша такъ длалъ. Это, видите, Тараканчиковой прошеніе; счастливое оно такое, всегда на него выдаютъ…

— Кто эта такая?

— А Христосъ ее знаетъ, коллежская совтница какая-то была. Мн, знаете, эту форму-то одна знакомая дала, помяни ее, Господи, во царствіи Своемъ. Умерла она… Ардальоша былъ тогда малъ еще, охъ-хо-хо!.. Сочинять онъ, голубчикъ мой, тогда еще не умлъ, такъ вотъ съ формы и писалъ.