Бедолага

– Такие, как ты, хор-рошая для назёма подкладка!

– Я?! – поражался Николай. – Ну, знаешь!

Хотелось ему крикнуть: «Это ты – бездельник, пьяница, бродяга, алиментщик, ты для назёма удобрение!» – но как крикнешь такое Глебу? Можно и по шее заработать. Отмалчивался Николай, только дышал рассерженно.

– Вон и баба у тебя, – говорил Глеб, – захочется кому – тот и подвалит. А ты рот разинешь.

– Я не сторож, не злая собака, чтоб караулить. Шура сама сознательная, понимает: любовь и семья – свято.

– Ха, любовь! – хохотал Глеб. – Плесни-ка пару капель, щегол. Вот так! Ну, насмешил дядю: любовь! Вытер о нее сапоги – и все дела.

– Чего с тобой говорить! – отмахивался Николай. – Ты давно износился, истаскался, нет для тебя ничего святого.

– Слышь, пеструха, это я износился?! – поворачивался Глеб к Шуре. – Ну-ка, вякни своему щеглу: кто из нас кулик болотный, а кто кукует на суку?

– Слушать вас тошно, – отвечала Шура.

Не раз говорил ей Николай: хватит привечать Глеба, а она руками разводила: я тут при чем?

Не пускать, что ли? Раз попробовали: чуть дверь не вышиб, всех соседей на ноги поставил, Надюшку до смерти напугал: «Так-то вы добро помните, щеглы? Мать вашу размать!» – бесновался Глеб.

Смирились, как с Божьим наказаньем: ведь в самом деле от смерти спас, чего ж теперь…

Надюшка по вечерам, после садика, частенько к бабушке убегала. Николай на работе. Шура дома одна. Что это за жизнь? Почему-то все время ждешь от нее чего-то необычного, чего-то другого, странного…

Вгляделась один раз Шура: сидит Глеб напротив, стакан в руке держит, огурцом хрустит; волосы грязные, свалявшиеся, глаза мутные, лоб не то что в морщинах – будто в бороздах; нос отвис.

– Сколько хоть тебе лет? – спросила Шура.

– Сорок, не знала? – буркнул Глеб.

– А детей сколько? Есть дети?

– Спроси чего полегче! Двое – законных, и так штук пять-шесть по свету болтаются.

– Не врешь?

– Пеструха, не смеши дядю! Дядя врать не любит.

– Странно… – Шура подперла подбородок руками. – Как же ты живешь? Детей не жалко?

– Пусть скажут папочке спасибо, что на свет пустил.

– Так ведь сироты!

– Чего это? – удивился Глеб. – У баб мужики законные есть. Поднимают на ноги моих короедов.

– Совесть в тебе есть?

– Нету.

– Нет совести?

– Нет, пеструха, нету.

– Не может быть! – искренне удивилась Шура. – Не может человек без совести жить.

– Не может, а живет. У кого ты совесть-то видала? Все без совести живут.

– Страшный ты человек… Жалко мне тебя, ох, жалко!

– Жалко, пеструха? – усмехнулся Глеб. – Ты меня не жалей. Себе дороже обойдется.

– Да я не в том смысле…

– Хочешь, байку расскажу? Сволочья, а бабы меня любят. Почему? А им жалеть охота. Натура у них такая. И заметь, пеструха: каждая из меня человека думает сделать. Я ей в морду, а она из меня – человека. Ну, дуры!..

Шура смотрела на него во все глаза. А ведь правда: хотелось ей взять, встряхнуть его хорошенько, надавать пощечин, отмыть, отчистить, поставить на ноги, сказать: смотри, балбес, жизнь прекрасна, жизнь удивительна, а ты!..

– И много у тебя было таких женщин?

– Да пруд пруди, пеструха!

– Ври давай… Кому ты нужен?

– Никому не нужен, точно, а всем охота человека из меня сделать. А из меня человека не сделать. Я – кому хочешь жизнь изломаю, а меня никому не переделать. Горбатого, сама знаешь, одна могила только исправит.

– И мне изломать можешь? – поинтересовалась Шура, и кокетливо это у нее получилось, игриво – сама не ожидала такого.

– И тебе.

– И мне-е?.. – изумилась Шура. – Как же ты это сделаешь?

– Много будешь знать, скоро состаришься, пеструха. Плесни-ка лучше пару капель…

Опять сидели, она смотрела на него, он хрустел огурцом, яснел глазами, отходил от вчерашнего.

– А ты наглец, – задумчиво произнесла Шура.

– Я хам, – поправил ее Глеб.

– Точно, хам, – согласилась она.

– Хам – профессия избранных. Запомни, пеструха, это Глеб Парамонов открыл. Он слов на ветер не бросает…

Вечером Николай накричал на Шуру: я знаю, он тебе нравится, наглец, подонок, сколько можно терпеть его, это ты, ты приваживаешь его, если бы хоть раз сказала твердо: «Не ходи!» – он бы послушался, он бы тебя послушался, он из-за тебя, к тебе ходит, думаешь, я не понимаю? Я все, все понимаю.

Шура, сама того не ожидая, влепила Николаю пощечину:

– А сам молчишь?! Воды в рот набрал?!

На другой день Шура и в самом деле сказала Глебу:

– Не ходи к нам. Все, хватит! Устали мы от тебя.

– Неужто твой щегол раскукарекался?

– Не паясничай!

– Пеструха, а не почистить ли мне ему крылышки? Я это дело могу, за мной не заржавеет. Может, вечерком цирк устроить?

– Хочешь, чтобы я милицию вызвала?

– Ты? Пеструха, не смеши меня. Подумай о здоровье своего щегла!

– Пугаешь? – удивилась Шура.

Глеб подошел к Шуре вплотную, крылья ноздрей его трепетали:

– Хочешь, дам сейчас в морду?

Она видела – он не шутит. И внутри у нее все обмерло от жуткого страха, бессилия, непонимания того, что, в конце концов, происходит в жизни? Как так получается, что этот человек приходит когда вздумается, делает что хочет да еще пугает?

Он сграбастал ее, подхватил на руки.

– Не надо, – еле выговорила она, дрожа от страха побелевшими губами.