Бег по краю

За окном раскинула свой бархатный шатер ночь. Наглая луна показывала половину своего лица и лила на город желчь, проникающую в кровь и мозг Лидии Андреевны, рождая у нее смутное беспокойство, переходящее в раздражение и злость. Она утопала в плюшевом кресле, подложив под гудевшие ноги стул, и нервно смотрела на часы. Стрелки часов все прибавляли скорость. Был одиннадцатый час ночи, а сын все еще не явился из университета, и хотя он иногда задерживался в библиотеке, ему давно пора уже было сидеть у себя в комнате. Ужин на двоих уж пара часов как стоял на плите, подготовленный к разогреву. Вчера Гриша пришел в двенадцатом часу, но вчера он, по крайней мере, предупредил, что идет в кино. У них в семье было заведено сообщать, если кто-то приходит поздно или внезапно задерживается. Такие законы были еще со времен правления свекрови. Чувствуя нарастающее беспокойство, Лидия Андреевна стала ходить по комнате, как тигрица в клетке, наматывая круг за кругом. Что-нибудь делать она не могла, но почему-то не думала о плохом, вспомнив, что сын сегодня надел любимую розовую рубашку цвета пиона, правда без пиджака и галстука, а нацепив джинсовую куртку, и очень долго и тщательно начищал свои ботинки, что с ним случалось чрезвычайно редко, изгваздав всю прихожую черным гуталином так, что она казалась посыпанной сажей. Лидия Андреевна почти не сомневалась, что сын где-то гуляет. Она пошла в комнату сына, где стала искать у него на столе какие-нибудь признаки его сегодняшней задержки, но ничего не нашла. В ней продолжала разливаться желчь и нарастать злоба, смешанная с беспокойством. Она позвонила его приятелю из университета, и тот сказал, что на занятиях Гриша был, но он, скорее всего, пошел прошвырнуться. Она несколько раз слышала шаги по лестнице, но каждый раз либо хлопала дверь внизу, либо шаги пролетали мимо двери их квартиры.

Через четверть часа Лидия Андреевна услышала поворот ключа в замке. Она вышла в прихожую. Встала в проеме двери, ведущей на кухню. Сын буквально впорхнул в квартиру, будто облитый серебряным лунным светом. Луна, опрокинувшаяся на хребет, отпечатала свой профиль на его губах.

– Ну, и где ты был? Ты, может быть, объяснишь свое поведение?

– В библиотеке задержался, – попытался мышью проскользнуть в свою комнату.

– Ты что не мог позвонить?

– Почему я должен звонить? Почему я должен перед тобой отчитываться? Имею я право на свою жизнь? Моя жизнь – эта моя жизнь, и я не твоя собственность! Запомни это! – Он буквально оттолкнул Лидию Андреевну и прошмыгнул в свою комнату. Она успела ущипнуть сквозь джинсовый рукав предплечье сына, ощущая, как, словно замерзающий пластилин, твердеет эластичная и податливая кожа под ее сильными пальцами.

Лидия Андреевна ушла на кухню разогревать еду. Сама она есть уже не хотела, чувствуя, что ее всю колотит, будто на ледяном ветру, и гремела сковородой так, ровно хотела сбить замок с железного засова, на который ее мальчик закрыл дверь в свой мир. Внезапно она почувствовала, что все душное предгрозовое ожидание последних часов сейчас разразится ливнем. Она села на табуретку, мимоходом перекрыв газовую конфорку, и слезы закапали с ее белесых ресниц, словно с размочаленного рубероида крыши.

Сын вышел из своего укрытия и встал рядом, пингвином переминаясь с ноги на ногу.

– Ну, что с тобой? Ну, перестань! Не делай из выеденного яйца трагедию.

Лидия Андреевна вслушивалась в ту нежность, что она уже давно не слышала – и ливень ее слез припустил сильнее. Сын стоял рядом в нерешительности, не умея ни обнять ее, ни погладить по волосам. В этих слезах, будто в настоящем дожде, пролившемся из тучи, назревшей из испарений луж, было перемешено все: жалость к себе; тоска по сгоревшей в огне безумия дочери и неутихающая боль от потери мужа, рухнувшего, как пронзенное молнией дерево; плач по унесенной временем, будто высохший в бурых пятнах осенний лист, маме; грусть по своей наивной юности с ее верой в «прекрасное далеко» и бескомпромиссной жестокостью к старшим с отстаиванием своей независимости от близких, служивших ей до поры надежным крылом, под которое так захочется возвратиться, когда будет уже невозможно; укоризна сыну, что она покинута им и что он позволил себе забыть, что они недавно остались навсегда вдвоем из всего их большого семейства; надежда и призрачная, точно тающая на глазах рассветная дымка на горизонте, иллюзия о том, что оперившийся сын вернется к ней назад в гнездо, раскачанное ветром, – и они до конца ее дней будут неразлучны в печали и радости; лукавство, что ее слезы должны пронять, вывести за руку из весенних луж по колено и удержать возле нее.

Наконец, справившись c растерянностью, сын нерешительно взял ее за руку – и она порывисто обняла его, прижала к груди, запустила дрожащие пальцы в его шелковую копну волос, потом отстранила от груди, посмотрела в глаза и сказала:

– Я тебя люблю. Очень-очень.

– Я тоже тебя люблю, – ответил сын.