Бег по краю

Он все время убегает от нее и никак не может убежать. Он завтракает с ней и ужинает… Она запрещает ему есть жареное и соленое. Она провожает его в институт, если сама не убегает раньше него. Она слушает все его телефонные разговоры и частенько вставляет свои реплики. Когда он говорит по телефону из своей комнаты, то слышит, как матушка осторожно поднимает трубку: в трубке тут же начинается треск и голос собеседника доносится, будто издалека, по междугородней связи. Она начинает звонить его друзьям, если он где-то задерживается. Она роется в его бумагах и ящиках письменного стола. Она не выпускает его из дома в межсезонье без шапки, поэтому ему приходится выходить в шапке и за углом дома эту шапку снимать. Она знает все его рубашки и говорит, что ему куда надеть. Он получает от нее хозяйственную сумку и тюк с бельем в прачечную… Она вручает ему квитанции за квартиру и телефон. Она просит его сходить починить обувь.

Он, конечно, понимает, что ей сейчас очень тяжело, но нельзя же вцепляться в него так, что он оказывается, будто замурованным под обвалом из бетонных плит, обрушившихся при землетрясении. Вроде бы и жив, а пошевелиться и выбраться не можешь.

Он был одинок, и лишь внимательный материнский взгляд сопровождал его повсюду. Это было так невыносимо, что его одиночество постоянно обнажали. Ему хотелось спрятаться, зарыться, как ракушка в ил, стать лягушкой, напоминающей прошлогодний лист или камень, неядовитой змеей, похожей на палку, мирно лежащей на обочине у тропы. Расспросы матушки злили его, и он не мог сдержаться, чтобы не ответить таким тоном, что расспрашивать его пропадало всякое желание. Он знал, что он единственное, что осталось у нее, и она безумно его любит, но любовь – это власть, а всякая власть парализует. Он, будто бабочка, запутавшаяся в паутине ее любви. Эти шелковые нити налепились на крылья – и он может ими только подергивать, что напоминает мелкое трепыхание, трепет, страх и невозможность лететь туда, куда глаза глядят…

79

Лидия Андреевна думала, что все пережитое и его детская любовь к ней связывают их обоих обязательством и договором, под которым они подписались кровью. Оказалось, что это не так, и кровью подписалась только она, подписалась при рождении сына. Она обнаружила, что он стал физически стесняться ее и больше не переодевался в ее присутствии. Чувствовала, что, как и дочь, начинает оберегать свои мелкие тайны, духовные и плотские, от ее бдящего ока, старается скрыть их под кучей привычного и обыденного для ее взора – и покров тот настолько плотен, что она не может не только увидеть его секреты, но даже и угадать…

Это вызывало боль, досаду, ревность и раздражение. Разве не мечтала она, когда запихивала в него по ложечке манную кашу, а он отворачивался от ее ложки, ерзая по подушке, подложенной на детский стул, что он всегда будет жить с ней, не скрывая ничего от нее и не стесняясь ее? Разве не тешила она себя иллюзией, что дети станут как половинки одного апельсина, у которых она, мать, – кожура, толстая и надежная, предохраняющая их от высыхания души, мысли и тела? Кожура и мякоть, по отдельности друг без друга не существующие. Старость и одиночество… Тут нужно научиться не цепляться за ноги близких и не тащить их вниз. Найти свое место и не мешать. Она понимала это, и ее мать была в этом для нее примером, но тоска и боль как бы перечеркивали жирной угольной чертой это понимание. Ее жизнь перегнулась, как нагретая стеклянная трубка, – и все в ней теперь идет под углом потерь. Тоска похожа на тонкую нить паутинки, протянувшейся между людьми. По краям ее прилепились и сохнут жертвы одиночества, но и от них тянется нить к кому-то еще…

Она ставила себе в заслугу своих детей и рада была при каждом удобном случае ими похвалиться. Если к ним приходили знакомые, она всегда вызывала детей показаться. Сына она неизменно просила продемонстрировать свой аквариум и рассказать о рыбках. В последний визит, а пришли к ней тогда две сотрудницы Андрея, которые принесли невыплаченную ему вовремя зарплату, она притянула сына к себе, обняла и сказала:

– Господи, на кого ты похож! – и, взяв массажную щетку, стала его расчесывать. Гриша стоял красный, как помидор, и злой, но вырваться не решился.

– Вот, – сказала Лидия Андреевна, отойдя от него на два шага, оглядела со всех сторон свое творение. – А теперь иди!

Она замирала за дверью с бьющимся сердцем, слушая разговоры сына по телефону. Да, у него появилась подружка. Но кто она? Спрашивать она пока не хотела, понимая, что приглашение в родительский дом может быть истолковано как серьезные намерения сына, о коих сейчас, конечно, не могло быть никакой речи.