Беги и живи

– Не так это и важно.

Нас разделяет сто километров. Мне до нее не достучаться.

Тут вошли ее родители. Рози сразу же сказала, что идет к себе в комнату, ей пора собираться и уходить. Я поняла намек.

– Я тоже пойду.

– Уже? – удивилась ее мама.

– У меня куча дел, – ответила я. – Не надо, не провожайте меня, я сама.

– Не споткнись о мои горшки, – крикнула она мне вслед.

Я без происшествий добралась до входной двери. Я не могу ей помочь. Что бы я ни предлагала, все равно не получится. Может, пора привыкнуть к этой мысли.

Я поднялась в свою комнату. Оно лежало на месте. Под одеялом, завернутое в платок. Я взяла его в руки. Такое легкое. И как будто стало гораздо меньше, чем раньше. Тогда оно казалось на моем пальце таким большим.

Черный камень. Серебряное кольцо. Я надела его. В животе у меня все перевернулось.

Когда-то Рози отдала всё, чтобы оно опять вернулось ко мне. А я этого не поняла.

– Вот как, – сказала мама, когда впервые после долгого перерыва увидела кольцо у меня на пальце. И больше ничего. Я рассказала ей, как давным-давно Рози подарила мне его еще раз.

Она улыбнулась мне.

– Вот как, – повторила она. – Вот оно как.

Я покраснела, пока рассказывала. Руки вспотели, но кольцо так и осталось черным. Может, на всю жизнь его силы не хватает.

Я стала его носить.

Вместе с кольцом вернулась Линда.

В церкви было зябко. Хорошо, что я была в куртке. Мне купили новую куртку и новые ботинки. И то и другое – темно-синего цвета. Черное – это уже чересчур, сказала мама, и папа с ней согласился. Но сами они были в черном.

– Гроб коричневый, – прошептала мама папе через мою голову. – Белый был бы намного лучше.

Я увидела, что папа кивает.

– Ребенку лучше белый гроб.

Мы сидели все рядом, мы и семья Рози. Я слышала, как моя мама говорит маме Рози «коричневый гроб» и «нельзя».

– Цветы красивые, – прошептала мама Рози. – Хорошо, что хотя бы цветы белые.

Я хотела, чтобы они оставили в покое гробы, цветы и цвета. Неважно, белый гроб или коричневый, усыпан цветами или просто травой, – все равно она из него не встанет.

Мама уверяла меня, что Линда уже на небе. Ведь ничего плохого за свою жизнь она не сделала, во всяком случае, перед самой смертью. Она просто играла, а играть – это не грех.

С моего места гроб было не очень хорошо видно. Передо мной торчала чья-то голова с высокой прической. Я хотела поменяться местами с папой, тогда я бы сидела с краю. Но папа считал, что с краю должен сидеть он.

Так что я видела гроб только иногда, когда появлялись просветы между сидящими впереди. В какой-то момент мама толкнула меня в бок, наклонилась прямо ко мне, чтобы что-то сказать. У нее изо рта пахло кофе, а помада, которой она накрасилась, попала ей на зубы. Я задумалась, зачем она накрасила губы, сегодня же не праздник.

Мама прошипела мне, чтобы я сидела тихо.

– Мне ничего не видно, – сказала я.

– И не надо тебе ничего видеть, – ответила мама. – Молись лучше за Линду, это важнее.

Зачем молиться за Линду, раз она уже на небе?

Мама сунула мне в руку денег.

– Это чтобы положить на блюдо. Сейчас пойдешь вместе с нами вперед, иди за папой и делай то же самое, что он.

Сначала вперед вышли родители и сестры Линды и что-то там делали. Все смотрели в пол, как будто все время боялись споткнуться. Дедушки, и бабушки, и остальные родственники тоже – все смотрели вниз.

Папа встал. Люди во втором боковом нефе тоже встали. Все медленно, двумя колоннами, потянулись вперед. Рядом со мной шла мама нашего одноклассника. Я взглянула вверх и увидела, как по ее щекам и покрасневшему носу текут слезы. Очень некрасиво. Ну пусть у нее нет носового платка, но вытереть слезы можно ведь и рукой?

За ней шел сам одноклассник, тоже с опухшими от слез глазами. Выглядело это ужасно. Может, потому все и идут, опустив голову, чтобы не видно было заплаканных глаз и красных носов? А когда плачешь, все расплывается перед глазами, и людям ничего не остается, как смотреть вниз. А то еще споткнутся на ровном месте и упадут. А падать в церкви не полагается.

Я нервничала. Хотела сделать все правильно. Люди в соседней колонне двигались быстрее, чем в нашей. Теперь рядом со мной шел мужчина. Я услышала, как кто-то шепчет: «Как же им не стыдно». Я не знала, что они имеют в виду, но заметила, что мой папа обернулся, сильно покраснев, наклонился ко мне и улыбнулся. Он улыбался так, как часто улыбался в последние несколько дней, – кривил рот, хотя ничего смешного и не было. И при этом гладил меня по голове. Я надеялась, что хотя бы тут, в церкви, он не станет меня гладить, потому что после этого он всегда тер рукой глаза, и мне не хотелось, чтобы у него, как у многих здесь присутствующих, тоже были опухшие глаза и красный нос.

Я увидела, что перед гробом люди встают на колени. Они крестились, а потом подходили к одному из священников, державших блюдо. Я слышала, как звенят монеты, и видела, что всем дают какую-то карточку. Я почувствовала облегчение, потому что все оказалось очень просто. Деньги я крепко держала в руке, не хотела потерять.