Беглец

Коза, ящер, барс — у стража развалин имелся не только умопомрачительный комплект обличий, но и десяток-другой жизней про запас. Только у одного барса, как у любой добропорядочной кошки, их было девять. Булава взлетала и падала, падала и взлетала. Барс припадал к земле, выгибал спину, уворачивался. Пустыня мало-помалу превращалась в лунный пейзаж, усеянный язвами кратеров. Натху ревел, топал, подпрыгивал, зависая в воздухе дольше, чем это считалось бы нормальным для такого гиганта, и бил, лупил, колотил. Тщетно — при всей своей невероятной силе питекантроп напоминал медведя, воюющего с комаром. Как и стая, медведь был изнурен дорогой, голоден, раздражен. Медведя мучили болезненные воспоминания и дурные предчувствия, а драка случилась так некстати…

Трехликий страж был у себя дома, на своей территории. Он не ведал страха, не знал усталости. Чувствовалось, что ему не впервой встречать незваных гостей.

— Om! Tryambakam yajāmahe sugandhim pusti vardhanam!..[20]

Барсу повезло. Изогнувшись дугой, вытянув для равновесия толстый пушистый хвост, кошка чудом разминулась с черным трезубцем. Еще чуть-чуть — и острия вонзились бы барсу в бок. Если бы в Ойкумене проводили конкурс для тех, кто меньше всего похож на йогина, лишенного страстей, этот брамайн с легкостью стал бы победителем. Куда и делся прежний, склонный к философии аскет? Как страж руин менял облики, так божество, даже находясь в жалком теле аватары, меняет имена. На место Рудры Благого, знатока восьмидесяти четырех тысяч разнообразных асан, пришел Пашупати[21], Хозяин Зверей, — беспощадный охотник, гроза лесов.

— Urvārukamiva bandhanān mrtyor muksīya mā’mrtāt!..

Барс доживал последние секунды. Ни одна из личин не спасла бы его от трезубца. Ящер с его талантами, пожалуй, сумел бы сбежать, но пуститься наутек оборотню не позволяла гордость. Трезубец разил без устали. Острей бритвы, наконечники сыпали мелкими, как разряды шокера, молниями. На барсе уже начала тлеть шерсть. Кое-где выступила кровь, сочась из порезов. Пока еще сталь приходила вскользь, но близился миг, когда жало или молния глубоко вопьются в уязвимые места. Шкура леопарда на плечах брамайна ясно говорила о том, что барс не первый, чья судьба — пойти охотнику на плащ.

— Om! Tryambakam yajāmahe…

Отвечая молниям трезубца, развалины полыхнули иной молнией. Фигура человека, сотканного из огня, взлетела над стенами, над щербатыми краями, изъеденными временем, и по крутой параболе ушла в зенит. Казалось, в руинах сломали печать на древнем кувшине, чье горлышко было залито смолой, — и могучий джинн, кипя от ярости, перебродившей за века заточения в чистый спирт бешенства, вырвался на свободу: рушить дворцы и уничтожать армии.

Путь джинна завершался в том месте, где находился брамайн. Снаряд летел точно в цель, но снаряду не дали закончить полет. В самом начале спуска джинна встретила булава: Натху промахнулся, но ветра, поднятого булавой, хватило, чтобы живой огонь сдуло в сторону.

— Убью! — внятно пообещал гигант.

Барс обернулся ящером, готовясь атаковать замешкавшегося брамайна. Джинн оттолкнулся от земли, вновь набирая высоту. От них, стража-оборотня и огненного человека, несло удушающей вонью страха. Вонь забивала нос и горло, крала дыхание, подменяя его судорогами. Страх перерос в ужас, ужас — в панику. Криптиды сбились в кучу, настежь распахнули кожистые воронки на осьминожьих головах. Спруты не ведали боязни, но еда, вкуснейшая в мире еда сыпалась на них дождем, и стая не могла противиться разыгравшемуся аппетиту. Сейчас криптидов можно было брать голыми руками. Натху побагровел, на шее его вздулись синие канаты жил. Мальчик из последних сил боролся с паникой. Перейди он в режим существования, к которому привык за годы беготни по космосу, — и паника обернулась бы для Натху Сандерсона такой же едой, как и для стаи. Но тогда он тоже кинулся бы к пиршественному столу, забыв обо всем, и в первую очередь — о необходимости драться.

Насилие, пела паника тонким голосом флейты. Плен. Смерть. Насилие, откликалось все существо мальчика. Плен. Смерть. Вон отсюда, пела паника. Нет, отзывался мальчик. Нельзя.

«Нет» переплавлялось в «да». «Нельзя» — в «дозволено». «Дозволено» — в «необходимо».

Не слушай ее, вмешалась раковина в руках сатира. Заткни уши, сынок. Нет, лучше я сам заткну тебе уши. А еще лучше — я заткну ей глотку.

И когда паника возразила наглецу, усиливая звучание, превращаясь из флейты соло во флейтовый секстет, когда она плеснула в раковину пригоршню жгучего яда, из раковины в ответ поднялась такая паническая волна, что весь предыдущий ужас сгорел бы со стыда.