Беглец

— И я не вижу, — согласился военный трибун. — Я зрячий и все равно не вижу здесь астлан. Перед тобой двое бравых помпилианцев и одно стихийное бедствие со слаборазвитой планеты. Слаборазвитой технически, а умственно так и вовсе отсталой.

— Ты у нас гений! — огрызнулся Борготта. — Семь пядей под козырьком!

Чуя растущее напряжение, откликнулся хор:

— Ай-яй-яй, будут бить ногами,
Аллилуйя, длинными ногами,
Белый бвана раз,
Белый бвана два,
Белый бвана три —
Аллилуйя, будут Папу бить, бить, бить!

Папа Лусэро встал на крыльце. Цыплячьи ножки грозили подломиться. Пижамная куртка висела на костлявых плечах, как на проволочном манекене. В курчавых седых волосах застряли щепки и соломинки. Впору было поверить, что Папа спит на чердаке или на сеновале. Чердака в доме не было, сеновала не нашлось бы и на всей Китте, а вот поди ж ты!

— Ты, наверное, знаешь, что делаешь? — спросил карлик.

Папа разговаривал с военным трибуном, и только с ним, как если бы остальные были приложением к Тумидусу-старшему, бессмысленными голограммами.

— Нет, — честно ответил Тумидус.

Неужели согласился, подумал он. Что, правда?! Военный трибун ждал сопротивления, боев на всех фронтах, ослиного упрямства. На быстрое согласие он не рассчитывал, хотя именно согласие, причем троекратное, являлось залогом успеха — если не предприятия, то хотя бы старта.

О необходимости троекратного согласия пассажира Тумидус выяснил заранее. Да, здесь был слабый момент. Имей трибун возможность утащить Папу силой, он бы так и сделал и ни минуты бы не сомневался.

— Нет, Папа, не знаю. Не знаю, но делаю.

— Где твои люди?

— Вот. — Тумидус положил руки на плечи Борготты и племянника.

— Этих я вижу. — Папа Лусэро противоречил сам себе и плевать на это хотел. — Твой сорасец…

— Мой племянник, — поправил военный трибун.

— Твой племянник. Я чую в нем кровь солнца. Его пульс иной, чем у всех ваших. Он твой племянник, но он астланин. Ты уже взял его на «поводок»? Не отвечай, молчи. Взял, конечно же взял. Где остальные?

— Ждут за забором.

— Почему?

— Я не хотел тащить всех сразу. Думал, мы сперва переговорим.

— Разумно. Им не надо слышать, как я называю тебя идиотом.

— И мне не надо, — кивнул Борготта. — Я и так в курсе.

Тумидус-младший промолчал. Вместо него взвился хор:

— Ай-яй-яй, будут бить руками,
Аллилуйя, сильными руками,
Белый бвана три,
Белый бвана два,
Белый бвана раз —
Аллилуйя, будут Папу бить, бить, бить!

Белое солнце висело над двором. Черные тени тянулись по земле. Черный карлик с белыми глазами стоял напротив троих мужчин.

— Покажи, — велел Папа Лусэро.

Без возражений, словно зная, что Папа обращается к нему, Лючано Борготта снял сюртук, спустил сорочку с плеча. Вареные перепелиные яйца, заменявшие Папе глаза, уставились на татуировку. Шевельнулись черные змеи, шевельнулись красные. Миг — и уже двигался весь орнамент.

— Пепел, — шепнул старый антис. — Я втер тебе в наколку пепел от сгоревшего времени. Когда я возвращался, он пачкал мою кожу. Я решил, что будет забавно испачкать твою. Нет, это вышло совсем не забавно. Время моей жизни сгорело, осталось всего ничего. Хорошо, полетели. Зовите остальных.

И закричал хриплым, срывающимся голосом:

— Зовите! Скорее! Пока я не передумал…

Пока я не испугался, услышал Тумидус. Марк уже бежал к воротам, открывал створки. Семи процентов дозированного рабства, связывавшего дядю и племянника, хватило, чтобы молодой офицер выполнял приказы раньше, чем они прозвучат. Вслед ему неслось:

— Ай-яй-яй, они пришли за Папой,
Аллилуйя, они пришли за Папой,
Белый бвана раз,
Белый бвана два…

— Чего ты орешь? — рассердился Тумидус. — Кто тебе даст передумать? И не надейся, старый хитрец. Полетели ему! Сейчас мы зайдем во двор, в смысле — остальные зайдут, ты согласишься… И не нахрапом, а три раза, честь по чести. Понял?

Папа молчал.