Беглянка

Она легла спать, но в кровати ей не спалось. Она взяла легкое одеяло, вышла в гостиную и легла на диван, где спала три последних месяца во время болезни Леона. Но и тут ей вряд ли удалось бы уснуть: на окнах не было занавесок, и, глядя на небо, она точно знала, что луна уже взошла, хотя ее и не было видно.

Потом она различила автобус, он был где-то далеко, может, в Греции, а в нем много людей, которых она не знала. Мотор автобуса издавал какой-то тревожный стук. Она проснулась и поняла, что стучали в дверь.

Карла?

* * *

Карла не поднимала головы, пока автобус не выехал из города. Окна были затонированы, и никто не мог ее увидеть, но она все равно опасалась и не выглядывала. Только бы Кларк не появился! Выходя из магазина или стоя на перекрестке, он и понятия не имел, что в эту минуту она уезжает от него, он думал, что это обычный день. Нет, он думал, что это день, когда их план — его план — пришел в движение, и ему очень хотелось узнать, как далеко ей удалось продвинуться.

Когда автобус выехал за город, она взглянула на небо, глубоко вздохнула и оглядела поля, слегка лиловые из-за тонированных стекол. Рядом с миссис Джемисон она ощущала себя в полной безопасности и могла мыслить здраво. Присутствие этой женщины превращало побег в более рациональный поступок, чем можно было себе представить, фактически в единственный поступок, за который человек в этих туфлях мог себя уважать. Она рассказывала миссис Джемисон о своей жизни так, чтобы вызвать в ней сочувствие, но в то же время иронично и доверительно. Карла почувствовала, что в ней живет непривычная уверенность и даже здоровое чувство юмора. Она решилась жить согласно ожиданиям Сильвии. У Карлы было ощущение, что миссис Джемисон, которая производила впечатление натуры очень чувствительной и неумолимой, можно разочаровать. Но Карла не думала, что это произойдет. Если, конечно, ей не придется быть рядом с Сильвией слишком долго.

Ненадолго выглянуло солнце. И когда пассажиры сели обедать, бокалы с вином засверкали. С раннего утра не упало ни дождинки. Сильный ветер трепал траву на обочинах и рвал цветы в мокрых зарослях. Не дождливые тучи, а легкие летние облака стремительно неслись по небу. Все вокруг менялось, преображалось в этот солнечный настоящий июльский день. Автобус ехал быстро, и она не успевала замечать следы недавнего прошлого: большие лужи на полях, там, где вымыло семена, жалкие стебли кукурузы или побитое зерно.

Она вдруг подумала, что надо обо всем рассказать Кларку. По какой-то странной причине они выбрали именно это, самое сырое и тоскливое, место за городом, хотя наверняка рядом было много других уголков, где им повезло бы больше.

А может, еще повезет?

Потом она вдруг сообразила, что уже ничего не расскажет Кларку. Никогда больше не расскажет. Ей будет все равно, что с ним, или с Грейс, и с Майком, и с Джунипер, и с Блэкберри, и с Лиззи Борден. И если вдруг Флора вернется, она никогда об этом не узнает.

Второй раз в жизни она бросала все. Первый раз это случилось, как в старой песне „Битлз“: она оставила на столе записку, выскользнула из дому в пять утра и встретилась с Кларком на стоянке у церкви. Она напевала эту песенку, когда они уносились прочь: „Она убежала из дома, бай-бай!“ Теперь она вдруг вспомнила, как солнце вставало за их спинами, как она смотрела на руки Кларка на руле, на темные волоски его подмышек, как вдыхала запах машины, запах масла и металла, инструментов и конюшни. Холодный воздух наступающего утра врывался внутрь машины сквозь ржавые трещины. На такой колымаге никто из ее семьи никогда не ездил, и вряд ли она вообще когда-либо появлялась на тех улицах.

В то утро Кларк особенно внимательно следил за дорогой: они уже доехали до хайвэя 401. Его озабоченность поведением машины, короткие ответы, прищуренные глаза и даже легкое раздражение из-за ее детского восторга — все это возбуждало ее. Так же как и хаос его прошлой жизни, его откровенное одиночество, его нежность к лошадям и к ней. Она смотрела на него, как на архитектора их будущей жизни, а на себя — как на пленницу, подчинявшуюся ему абсолютно и безоговорочно.

„Ты не знаешь, от чего отказываешься“, — писала ей мать в одном из писем, которые она получила и на которые не ответила. Но в те лихорадочные минуты бегства ранним утром она точно знала, от чего отказывалась, хотя весьма смутно представляла, что ждет ее впереди. Она презирала своих родителей, их дом, двор, фотоальбомы, развлечения, еду, туалет, кладовки, подземную систему для поливки газона. В своей короткой записке она написала слово „настоящая“.

Я всегда чувствовала, что мне нужна более настоящая жизнь. Не надеюсь, что вы меня поймете.