Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Колонны нетворческой молодежи ушли по главной улице. Их группа осталась в первом же отеле на углу.

В фойе сквозь сутолоку к нему метнулись зеркальные очки.

— Брось барабан, — взмолился Комиссаров. — Это же заговор! Тебя блокировали, а сами к водке подбираются со всех сторон. Давай-ка!..

В четыре руки они взяли картонку с водкой и под взглядом группы подняли на галерею. Внизу под развесистой пальмой в обнимку с инструментом сидел баянист. Исподлобья смотрел им вслед. Без выражения, но не мигая.

— Ишь, затаился крокодил!..

По коридору и в номер.

Здесь был шкаф с ключом. Большой, резного дерева. Комиссаров запер водку и протянул ключ:

— Держи оборону!

— Почему я?

— Если не ты, так кто? Мне «звездочек» укладывать!

В номере было по-крестьянски чисто и без затей. Беленые стены в картинах на скотоводческие темы. Быки-производители и кони-битюги. Мебель огромная и прочная. В расчете на приезжих Собакевичей — из окрестных степей. «Вот я и за границей», — сказал себе Александр, опустившись на кровать и отдаваясь чувству отчужденности, болезненному и приятному.

Рядом стоял старомодный телефонный аппарат. Из черного эбонита. Связи не было. Он положил тяжелую трубку.

Из коридора постучали.

— Кто там?

— Геннадий Иванович.

— Какой Геннадий Иванович?

За дверью помолчали.

— Баянист.

Александр открыл.

— Дела такие, значит, — сказал Геннадий Иванович. — Первый день на чужбине.

— Ночь.

— Тем более! Причем, не наша. Европейская! Отпустите мне пол-литру — и пожелаем друг другу спокойной европейской ночи.

— А если без пол-литры?

— Сами понимаете. Покоя нам не будет.

— К сожалению, Геннадий Иванович, не могу.

— То есть?

— Не начальник.

— Но зам?

— Нет, не зам.

— А кто?

— А посторонний. Как вы.

— Тогда по-человечески и разберем. Она ведь моя. Я деньги за нее платил. Так?

— Так. Но ее вы уже выпили.

Баянист изумился:

— Когда же?

— На родине еще. Под Жмеринкой.

— Разве?

— Да, Геннадий Иванович. Да.

— А вы, простите, по национальности кем будете?

— А что?

— Может быть, того… договоримся? Двойной тариф?

— Русский я. Но не таксист.

— Так неужели на чужбине русский русского да не поймет?

— Метафизику давайте оставим до утра.

— Так, значит, ставится вопрос?

Александр нажал на дверь.

— Венгерские мои деньги могу получить? — спросил из коридора баянист официальным тоном.

— Тоже утром.

Удаляясь, голос недобро пел:

Я спросил у тополя,
Я спросил у ясеня:
«Где моя любимая?»

Со стен смотрели заграничные кони и быки. Александр лег на чистое покрывало.

В дверь снова постучали.

Вернулся Комиссаров. Попил воды из-под крана, поднял очки и посмотрелся в зеркало.

— Забыться и уснуть! К тому же язва разыгралась. Но нельзя. Покой нам только снится. Засыпаешь?

— Нет.

— Как насчет прогуляться?

Они вышли и заперли.

За углом баянист совещался с «Веселыми ребятами». Комиссаров дал им совет:

— Отходите ко сну, ребята. Завтра насыщенный день.

— Без снотворного не засну, — сказал баянист.

— Мы тоже, — сказали ребята.

— Речи быть не может!..

Внизу Александр сказал:

— Стресс границы. Может, пойти навстречу?

— И получить дебош?

Город был плоский. В мглистом излучении фонарей и вывесок ни души. Под ногами чужестранно зазвучали плиты тротуара. Вывески светились не по-московски. Горели с хорошим наполнением — прочно и спокойно, без дрожи и не теряя букв. Которые здесь были с надстрочными знаками и складывались в слова абсолютно непонятные. Но витрины под вывесками их переводили. На язык пищи и предметов. Эти застекленные, уютно подсвеченные ниши тянулись слева вдоль главной улицы. Одна сплошная витрина. Комиссаров проходил, ее игнорируя; Александр косился. Он забыл уже сложную формулу коммунизма, которую их в школе заставляли заучивать наизусть. Вспоминалось только нечто про изобилие, которое прольется потоком. В этом смысле некогда обещанный коммунизм здесь уже наступил — в двух часах от границы.

Справа во мгле открылась площадь с памятником.

— Петефи, — опознал Комиссаров. — Поэт.

— Ты думаешь?

— Не думаю, а знаю.

— Откуда?

Комиссаров ответил дурными стихами:

— Мировая свобода! И с востока на запад народы тот зов протрубят. И тираны, услышав тот зов, задрожат. Противника, Андерс, должно знать в лицо.

На центральной площади светился отель «Arany Bika». Под вывеской в виде Золотого тельца Александр сказал:

— Я тебя здесь подожду.

— Идем-идем.

Они поднялись на второй этаж. Комиссаров постучал в высокую дверь. Оттуда раздалось недовольное:

— Кого еще принесло?

Они вошли.

Начальство поезда Дружбы сидело в ароматном дыму американских сигарет. Номер был роскошный, застолье неопрятное.

Комиссаров сказал:

— Доложиться, товарищ Шибаев…

Крепыш в нижней рубахе и широких гэдээровских подтяжках поднял недобрые глаза.

— А привел кого? Не наш, что ли?

Застолье с неодобрением смотрело на Александра.

— Наш, товарищ Шибаев.

— Вид среднеевропейский, — упрямился начальник.

— Писатель! — заверил Комиссаров. — За водку отвечает.

— Нашел, кому доверить. Писателю!..

— Так он не пьет.