Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Свет погас — на экране возникла только что оставленная им Москва. Все началось на Красной площади — с очереди в Мавзолей. Только лица — без комментариев. Потом были очереди в ГУМе — яростные оскалы, дыры орущих ртов: катастрофа с зубами. Отделы готовой одежды. Толстухи меряют платья, кокетливо улыбаясь в зеркала. Одна, другая… достигая под хохот зала коровьих размеров (а губы неизменным сердечком). И еще площадь — «Трех Вокзалов». Вдоволь наглумившись над столицей алкашей, мусоров, блядей, солдат, инвалидов и бабушек, камера закончила свой репортаж пикником на природе, где под гармонику среди весеннего луга до одури кружились и падали, и силились приподняться пьянчуги обоего пола: это был праздник, Девятое Мая, День Победы над фашистской Германией, потому что на нищих пиджаках мужчин и женщин были нацеплены ордена с медалями, и все они, один за другим, падали, падали, падали, а один все прыгал с костылем, копытообразным протезом давил одуванчики, но вот и он упал, и только две светлоголовые пацанки, сцепившись за руки, кружатся, кружатся, кружатся, а гармонисту вливают в рот мути из граненого стакана, и он снова роняет голову, наигрывая одно и то же с нарастающим отчаянием:

Враги сожгли родную хату.
Убили всю его семью.
Куда идти теперь солдату,
Кому нести печаль свою?

Столь изощренных чувств по отношению к своей стране не ожидал он. Не был он готов — к такому. И эту песню он всегда любил:

Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

А венгры грохотали от восторга. Топот, крики, свист. Зал надрывался так, что Александру — место было в бельэтаже — захотелось бросить в партер противотанковую гранату. Связку!

В антракте он уходил во гневе. Зал следил за ним с недоумением. Более русским себя он никогда не чувствовал. И это длилось — в тусклом свечении хрустальных огромных люстр.

Поезд Дружбы закапчивал ужин в привокзальной столовой самообслуживания. Кроме перечниц с толченым кирпичом на столах были наперстки с иглами деревянных зубочисток, которые соотечественники осваивали с энтузиазмом удручающим. Увидев его, Аглая Рублева спрятала оскал своих прекрасных зубов:

— Явился не запылился!.. Ну, и как они? Страстные, говорят?

— Дайте поесть человеку, — сказал Комиссаров.

— Мы уже в гостиницу тебе собирались тарелку нести. Тефтели пальчики оближешь.

— Тефтели, действительно, неплохие, — ударяя на первый слог, сказала критик О***. — Больше мяса, чем хлеба.

— Но островаты будут. — Комиссаров потер живот под пиджаком. — Как можно так перчить?

— Перец, он мужикам на пользу.

— Может быть, венграм, А у меня, кажется, обострение началось.

— Язва?

— Угу. Желудка.

— А я-то думала, сейчас бутылочку раскрутим на четверых. Но у тебя-то язвы нет?

— Есть, — проявил мужскую солидарность Александр. Двенадцатиперстной.

— Эта в рак не перерождается. Ерунда.

— Ну, Аглая! — возмутился Комиссаров. — Ты, я вижу, сама деликатность.

— Пей меньше, если боишься.

— Что ты понимаешь во внутрипартийной жизни…

— Тогда профессию смени, не знаю… — Аглая задавила сигарету в грязной тарелке, отсыпала про запас зубочисток и щелкнула сумочкой. Ладно, мальчики: раз вы такие скучные, мы тогда к себе пойдем. Трусишки мерить — да, Ритуля? Вы, кстати, купили бы своим. Таких и в Будапеште может не оказаться. Безразмерные, трех цветов в наборе и, между прочим, производства Португалии — голову потеряют!

Мужчины остались одни.

— Начинают женщины звереть, — тоскливо сказал Комиссаров. — И это первый день. Что дальше-то будет? Да и в целом по Дебрецену обстановка не из лучших. Эти мотоциклы утром…

— Ну?

— Таки да! Недружественная акция. На утренней летучке выяснилось, что и перед другими отелями гужевались. Камнями, правда, не кидались, но кое-где и лозунги выкрикивали. Так что ты бы один-то тут не очень. Попарно давай. Береженого, знаешь… Да. Вот так и получается. Приехал поезд Дружбы, а дружить-то не с кем…

Уборщицы-цыганки убирали посуду. С гулким грохотом. Он покосился:

— И за что нас так не любят, а?

Шибаев со свитой проследовал в кабинет военного коменданта. Комиссаров и Александр остались в «предбаннике». По другую сторону стойки томились два старших лейтенанта. Красивые и статные, они недоверчиво косились на зеркальные очки одного из визитеров и меняли позы, одна вольней другой будто не в СА служат, а где-нибудь в американской, и черт сам им не брат. Один из них вспрыгнул на стойку и плавно опустил себя на рычагах рук.

— Из Союза, парни?

— Из Союза.

— Давно?

— Недавно.

— Из Союза откуда?

— Москва.

Оба старлея сделали вид, что Москва им нипочем. Исключив москвичей из разговора (но не из поля слышимости), они обменялись мнениями: «На обратном пути из Сочей заскочу, пожалуй, в белокаменную». — «Чего ты там забыл? Лучше в Питер слетай — это я понимаю. Культурный город».