Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Отвернувшись, он выплюнул шибаевскую жвачку. Вместе с пломбой. Комиссаров проявил сочувствие:

— Что ж ты так? А я перед поездкой залечил. Про что мы?

— Про любовь.

— Так вот: никак я не пойму… Мамаева хоть молодая, а эта же не только женский — человеческий образ утратила. Ты видел ее лицо. Эта, по-твоему, лицо? По-моему, не лицо, а жопа. Бандерша какая-то. Как ей родители своих детишек доверяют? Нет, не нравится мне все это. Еще увяжется козел за нашей группой… И что тогда? С одной стороны, мне за мораль отвечать. С другой — он все ж таки номенклатура. И не какая-нибудь там. Оборону Москвы курирует.

— Вот этот? — поразился Александр.

В фойе под пальмой томился баянист, зажав в зубах потухший окурок «Беломора».

— Не спишь?

— Я же предупреждал…

Комиссаров сдался:

— Пошли!

На рассвете его разбудила перестрелка мотоциклетных выхлопов. Комиссаров, босой и в черных трусах типа «семейные», смотрел в приоткрыв шторы.

— Что там?

— Да вот не пойму. То ли антисоветский шабаш, то ли просто хулиганье гужуется…

Извне донеслось:

— Ruszki, haza![105]

Аглая Рублева, уполномоченная на роль кассира, раздала группе форинты, и все отправились по главной улице в супермаркет. Оторвавшись в магазинной сутолоке от группы, Александр выскользнул на улицу и нарвался на ударника.

— Здоров! — обрадовался даун. — Не знаешь, где мигалки продаются?

— Что за «мигалки»?

Волик вынул записную книжку, а из нее цветную карточку — с разбитной японкой. В его руках японка стала подмигивать Александру. Недвусмысленно. Накладными ресницами.

— Здорово, скажи? Таких бы мне. Ребята заказали.

Прохожие на них смотрели.

— В этом магазине посмотри.

Даун завыл, как дитя:

— Ой, возьми меня с собой!..

Через перекресток он лицом к лицу столкнулся с Мамаевой. Она шла навстречу от отеля с Золотым тельцом.

— Привет.

— Привет. Что делаешь?

— А вот гуляю. Сама по себе. А ты?

— И я.

— А как насчет?..

— Насчет чего? — не пожелал он понимать.

Она хохотнула растерянно.

И ушла из поля зрения ему за спину, с видом презрительным и отпетым…

В одиночестве чувство заграницы вернулось — стремительно и бурно. Оно было блаженным и безмысленным. Он полагал, что заграница — это интенсивность сознания, повышенная скорость мысли. А это — просто шагаешь, глазея и бормоча: «Вот, значит, как у них… ага…»

Показывают не Бог весть что. Он сам на первом плане — в непрерывном зеркале витрин. Но зрачки, от безвыездной жизни затупившиеся, обостряются настолько, что и через улицу выхватывают детали — вроде красно-бело-зеленого герба под звездочкой, который вписан в эмалированный овал. Размером с человеческое лицо. Помимо этого овала партийный дом горком? райком? — ничем иным не отличался от прочих зданий. Иных примет системы в городе Дебрецене Александр не обнаруживал: ни милиции, ни солдат, ни лозунгов, ни призывов, ни портретов наподобие того, что заслоняет небоскреб Гидропроекта на Ленинградском проспекте. Как-то все здесь было по-людски.

Он ушел далеко — за протестантский собор на центральной площади. Квартал здесь был окраинный и малолюдный. В тихом заведении заказал у вислоусого хозяина бутылку чешского пива и распечатал первую покупку пачку «Мальборо». За спиной два мадьяра рабочего вида негромко толковали за жизнь, а он, обособившись, смотрел на мощеную улочку, залитую послеполуденным солнцем. Облупленная стена напротив была оклеена афишами. Ему понравилась лилово-черная со словом «MOZIJEQYEK».

У входа в этот mozijeqyek толпилась вокруг своих мотоциклов местная молодежь — кожаные куртки и джинсы в обтяжку. На рекламном фотоснимке за стеклом длинноволосый юноша губной помадой выписывал на ягодице у подруги слово «Love». Английский фильм обещал немало того, чего он в своей жизни никогда не видел на экране. Но как объясниться с кассиршей? Написав на спичечном коробке время сеанса, Александр протянул его в окошко и купил билет.

Но фильма так и не увидел.

Ему хватило то, что показали перед.