Беглый

Иду по Бог Чинар улице в сторону автобусной остановки. Бог Чинар. Как Бог войны или Бог Ветров. Раньше эта улица называлась улицей Михаила Массона. Чем им успел насолить археолог Массон, приехавший в Туркестан еще до революции, и благополучно ковырявшийся в глине до самого начала перестройки — ума не приложу. Наверное, фамилие у него неправильное. А может быть Масон докопался до сути и принял ипостась Бога Чинар? Поразительно сколько знаковых событий я пропустил пока сидел в каталажке.

На улицах прибавилось иномарок, да и отечественные тачки выглядят совсем как-то иначе. Все это дело мчится, крутится, жужжит, дымит, пролетает мимо, грозя сбить с ног. Хочется встать и оторопело пялиться по сторонам. Я стал тормозом. У меня реакция подводной черепахи.

Вроде Ташкент, а вроде бы и нет. Все магазины и остановки покрылись золотистым анодированным алюминием. Везде гордо написано — Панасоник, Филипс и «Узбекистан: страна с великим будущим И.А.Юртбаши».

Я думаю и настоящее у этого самого И.А Юртбаши тоже удалось на славу.

Особенно нелепо золотистый алюминий выглядит на хрущобах. Реликт коммунистических достижений, с покосившимися водосточными трубами, облезлой штукатуркой подъездов и вдруг блестящим позолоченным бельмом — «Юридическая контора МАСЛАХАТ». Я бы добавил им подзаголовок слоган — «Маслохат. Реальные маслокрады это наш профиль. Утрясаем всю канитель — от штрафа до мокрухи».

Раньше город мой был багрово-красным. Пролетарско-революционным. Сейчас госцвета поменялись, и весь Ташкент стал сине-зелёным. Сине-зеленые автобусы, сине-зелёные трамваи, зелено-синие вывески и сине-зелёные деньги.

Хамелеоновая мимикрия цветов Ташкента зацепила и названия улиц. Бывшая Нищебродская стала теперь Амура Тимура, Карламаркса превратилась в одночасье в Ататюрка, а сквер революции стали называть звонким словом «хиёбан».

* * *

Не то чтобы воздух Ташкента пропитался страхом, воздух исчез совсем. Столь необходимая для жизни смесь газов превратилась в смесь ужаса, страха и ненависти. На какой-то миг мне показалось, что в колонии строгого режима гораздо легче дышится.

У людей серые лица и мёртвые глаза. Люди одеты в разные оттенки серого. Будто и тут действовал режимник Бахром со своими деревянными солдатами. Никто не улыбается.

Стало больше суровых женщин, затянутых в мятые мужские пиджаки, типа того, что носит Махмуд Ахмадинеджад. Пиджаки плохо сочетаются с их цветастыми платьями. И угрюмых мужчин в так и не познавших утюга брюках. Все поголовно в калошах на босу ногу.

Вчерашняя уверенность, что человеку, выжившему в зоне, на воле все абсолютно нипочём, стала меркнуть и исчезать, как шагреневая кожа.

* * *

Памятуя главный урок Зангиоты, — не давать повода ментам, — я первым же делом и марширую в ментуру. Отмечаться о прибытии. Получить разрешение быть. И как вообще дальше быть, если честно. Менты ведь мне теперь не говорят, что делать, и от этого я немного в растерянности. Пора включать ручной режим «своим умом».

Тусуюсь сейчас по бескрайним кондиционированным мраморным коридорам сергелийского ОВД и только глазами хлопаю — лепота. Палаты! Почище, чем в госдуме какой будет.

Прождав липких сорок минут какого-то капитана Казематова, я, наконец, был удостоен высочайшей аудиенции.

Под большой пловной тарелкой с изображением птицы Семург — восседал сам капитан Абдукаюм Казематов. Страстный любитель плова и других земных удовольствий. Вы заметили эти жирные мочки заправского сластолюбца?

Лицо капитана Казематова носит черты, типичные для восточного военачальника. Зайди я, например, в кабинет лет эдак пятьдесят назад, Абдуаюк Казематов, весь в блестящей, чёрной как у байкера коже, сидел и излучал бы тут государственность с маузером и под черно-белым портретом Иосифа Нержавейки. А вот сдвинь-ка стрелки назад ещё лет на пятьдесят, Абдукайоп-баши носил бы вышитый золотом халат, а вместо китайского вентилятора на цапельной ноге, стояла бы тут наложница в выдающих целлюлит шароварах и с нафталиновым опахалом из павлиньих перьев.

— Ассалому алейкум, гражданин башлык!

— Что, кишкалдак? Вспомнил, кому покрышькя продал? — Львиным рыком приветствует меня Казематов, не отрывая глаз от кроссворда в журнале «Муштум».

Оторопело протягиваю волчий билет. Ничего о покрышкя не слыхал, гражданин начальник.

— Ие! А пачэму не работаешь до сих пор, а? — Даже не глядя в справку, где значится, что на воле я всего лишь второй день.

— Обратна турма захотел, пингвин бешкутакский? — Капитан мечет глубокой желтизны молнии, характерные для глаз человека, который точно и давно знает, с какой стороны у него печень.

— Пять диней даю, чтоп паспорт взяль, пирописалься, трудоустроился и доложил пиришел. Тшундийми, турсук?

Я охотно подписываю гербовую бумагу, обязующую меня на русском и узбекском языках докладывать обо всех готовящихся преступлениях и терактах — непосредственно капитану Казематову. С низким поклоном пячусь к двери. Уже у самой двери, он снова окликает меня.