Бегом на шпильках

— Интересно, а как бы ты себя чувствовал? Когда тебе постоянно дают понять, что ты не оправдала надежд, что ты бедствие для семьи, причем уже с тех пор, как тебе исполнилось семь, что тебя всего лишь терпят, каждый раз, когда ты высказываешь свое мнение, оно оказывается не к месту, неженственно — «женственно»! — ненавижу это слово, меня от него тошнит, оно как бейсбольная бита; о, нет; «ненавижу» — господи, я выгляжу такой злюкой, настоящей сучкой, — хорошим девочкам не пристало злиться, только плохие девочки имеют собственное мнение и высказывают то, что выходит за рамки дозволенного, с точки зрения Матери, хотя… да, ты прав, с Тони все было по-другому, конечно, я обижена на Тони, он мог делать все, что ему заблагорассудится, и, само собой, что бы он ни делал, — все было просто изумительно, а я не делала ничего, от меня ничего и не ждали, работа, квартира — все это нужно было для меня искать, да еще и едой обеспечивать, о, да, как мне повезло, какая честь, все равно, что жизнь в платиновой тюрьме. Я ненавижу себя за то, что я такая: бесполезная, неудачница, уродина, — ненавижу, ненавижу, ненавижу. Ненавижу за то, что… ненавижу Тони! Ведь на самом деле я обожаю Тони, и я вижу, почему она обожает его, он — красавец, умница, само совершенство, успех во всем…

Постепенно я смолкаю.

— М-да, — тихо произносит Энди, терпеливо дослушав до конца. — Тебе просто необходимо было выговориться.

Стискиваю зубы, — чтобы вели себя прилично, — и откликаюсь:

— Мм.

Абсолютно без всякой связи вспоминаю, как я впервые — в возрасте тринадцати лет — попробовала косметику. Заметив меня в школьном автобусе по дороге домой, Тони пронзительно завизжал: «Смотрите! Она навозюкалась помадой!»

— Он называл меня Мисс Хрюшка, — тускло говорю я. Не для того, чтобы сообщить это Энди, — просто вдруг вспомнилось.

Энди хмурится.

— Натали, нельзя принимать все так близко к сердцу. Получается, что ты вроде как сама хочешь быть жертвой. Так жить невозможно. Тебе нужно, — он глубоко вздыхает, и я чувствую неминуемость какого-нибудь очередного перла из «Дао Рюкзачника», — обрести то самое внутреннее, недостижимое ощущение самой себя. И вообще, все братья дразнят своих сестер, придумывая им всякие обидные прозвища. Я сам в свое время называл Бабс Аланом.

— Аланом?! — Теперь я заинтригована. — Почему Аланом?

— Да просто потому, что ни одна девочка двенадцати лет не захочет, чтобы ее называли Аланом.

— Не знаю. Мне кажется, Алан все-таки лучше Мисс Хрюшки.

— Мисс Хрюшка — это просто шикарно. Для свиньи.

— Это совсем не то, что имел в виду Тони, — огрызаюсь я.

— Ты же ведь не была толстой, правда?

— Ты что! Кожа да кости, но зато ела очень много, вечно ходила голодная, это он и имел в виду. Он вообще терпеть не мог толстых. Когда папа ушел от нас, мама очень сильно поправилась. Не знаю, помнишь ли ты ее тогда?

Энди морщит нос.

— Вроде как, — говорит он. Сначала мне кажется, он просто хочет быть тактичным, но тут он добавляет: — Но ведь она всегда была кругленькой, разве нет?

— Да, — говорю я, — но только в тот период она была не кругленькой. Она была круглой. Тони даже запретил ей приходить в школу. Сказал, что будет стесняться ее, так как у всех остальных мамы худые.

— Вот засранец! И почему она не влепила ему хорошую затрещину?

— Это все равно как если б Дева Мария отшлепала Христа.

— Должно быть, это очень больно — чувствовать, что у мамы ты всегда на втором месте, — начинает Энди, будто выскабливает перочиным ножиком змеиный яд из моей кожи. — Но зато у тебя есть то, чего нет у Тони: у тебя замечательные отношения с отцом. Разве не так?

— Были, — отвечаю я, — до тех пор, пока он не свалил в другое полушарие. Я не упала… не падаю духом, и мы великолепно ладим. Сейчас. Я его обожаю. Судя по всему, больше, чем он меня, иначе он не слинял бы на следующий же день после того, как мне исполнилось двенадцать.

У Энди опускаются уголки рта.

— Нэт, — шепчет он. — Как грустно все, что ты говоришь! Пойми, родители ведь тоже люди, и чем старше они становятся, тем больше начинают вести себя как дети. Разумеется, он любил и любит тебя так же сильно, как ты его. Да, возможно, он перестал любить твою маму, — но только не тебя. Может, он подумал, что для тебя будет только хуже, если он останется, и они будут все время ругаться и жить несчастливо. В конце концов, он имел право на свою собственную жизнь.

— Но они не были несчастливы! — возражаю я. — И они никогда не ругались! Они прекрасно ладили — пока он не ушел!

— Натали, неужели ты думаешь, что, будь они счастливы, он уехал бы? Просто так отношения не рвут. Людям надо бы запретить ссориться и быть несчастными, тогда ни один здравомыслящий человек не уйдет из семьи. Черт! — выпаливает он. — Я только хотел сказать, что у него наверняка были какие-нибудь веские причины для ухода, никак не связанные с его отношением к тебе… и к Тони.

— С детьми нельзя так поступать, — почти кричу я, цепляясь туфлями за ножки стула, чтобы не ввинтиться штопором в небо, словно воздушный шарик, из которого выпустили воздух.