Бегом на шпильках

— Абсолютно, — отвечает он очень отрывисто и кладет трубку.

Сжимая нетвердыми руками чашку с мятным чаем, я благодарю Господа за ниспосланное спасение. И жили они после этого долго и счастливо. Однако рано я радуюсь: Небесный Хулиган еще не закончил. Минуту спустя телефон звонит снова. На сей раз это Франни.

— Я видела, — говорит она, — как ты целовалась с Саймоном.

Глава 27

Знаете, это все равно как пропустить на дороге другую машину вперед себя. Ты вовсе не обязана ее пропускать, но ты чувствуешь себя праведницей, тебе хочется, чтобы весь мир жил в гармонии, — и ты бескорыстно машешь рукой: мол, проезжайте! И что же ты получаешь взамен за свое беспокойство? Еще большее беспокойство. Сто процентов — ты впустила на свою полосу придурка, который будет плестись со скоростью пятнадцать миль в час, непредсказуемо тормозить перед несуществующими препятствиями, неуверенно подкрадываться к зеленому светофору, словно тот заминирован или рвать вперед, стоит тому смениться на красный. В результате ты непременно опоздаешь на важную встречу и, вполне возможно, даже понесешь громадные убытки в виде трехфунтового штрафа в видеопрокате.

Вот только сейчас все в миллион раз хуже. Я безмолвно смотрю на телефон и едва сдерживаю ярость. «Нет, Франни, ты ничего не понимаешь: предполагалось, что это все во благо!»

— Нет, послушай, — хриплю я, осознавая свое бессилие.

— Я видела тебя, — повторяет Франни. — И знаешь, что? Я думала о тебе намного лучше. Но я ошиблась в тебе, Натали. Оказывается, ты настолько одержима собственной персоной, что даже не в состоянии осознать всю безнравственность, всю порочность своего поступка.

— Но я же не…

— Пожалуйста! не! надо! делать! все! еще! хуже! пытаясь! защитить! себя! — выстреливает Франни одиночными. — Этому нет и не может быть оправданий.

Меня охватывает леденящий ужас. Это же Франни! Все, что вы скажете, может быть впоследствии использовано против вас. Поступаю так, как мне велят: то есть закрываю рот. Франни принимает мое молчание за признание вины.

— Ты, — добавляет она, — самый самовлюбленный человек из всех, кого я когда-либо встречала. Но, даже зная об этом, я все равно, ни на минуту, не могла допустить, чтобы ты…

— Нет, я не такая! — кричу я. — Я ненавижу себя!

— Чушь! — гаркает Франни в ответ. — Все твое существование крутится вокруг того, как ты выглядишь! Твоя игра в женственность уже переходит все границы! Ты самоопределяешься через мужчин! Живешь исключительно как объект мужских взглядов! Твое самолюбие подпитывается исключительно от пениса! Ты настолько ненасытна в своем самоутверждении, что на пути к поставленной цели готова даже переступить через фаллос мужа своей лучшей подруги!

Франни, — даже в этот момент я не могу не подумать об этом, — буквально зациклена на пенисах. Пытаюсь вставить слово:

— Но ведь Саймон…

— А от Саймона я вообще вне себя! — вопит Франни. — Я просто в ужасе от Саймона! (Наконец-то, хоть в чем-то мы с ней сходимся.) Меня от всего этого тошнит. Жаль, конечно, но никуда тут не денешься: напяль на козу белый парик — и мужики наперебой ринутся приглашать ее на танец. Как он мог так предать Бабс? Как он посмел? А ты-то! Ей, видите ли, непременно нужно доказывать самой себе, что все мужчины от нее без ума! Сначала — Робби, теперь — Саймон! Боже, даже подумать страшно, на что ты еще способна, но нет, хватит, пора положить этому конец, дай только дождаться конца смены, и я, не теряя ни секунды, прямиком отправляюсь в Холланд-Парк и, уж поверь мне на слово, с огромнейшим удовольствием, — вернее, без всякого удовольствия, — открою Бабс глаза на ту низость и подлость, что творятся за ее спиной, вот так!

Я сгибаюсь под шквальным огнем оскорблений, но все же умудряюсь сохранить хоть какое-то зерно здравого смысла. И выпаливаю семь стратегически важных слов, которые — очень надеюсь — успеют достичь ушей Франни до того, как меня совсем размажет по земле:

— Не говори ей, ради нее же самой!

— Скорее уж: ради тебя самой!

Франни швыряет трубку.

Я закрываю лицо обеими руками.

Какой ужас! Одна только мысль, что Бабс подумает, будто я могу с ней так поступить… Представляю себе это сюрреалистическое, кошмарное чувство предательства: как оно наползает на нее. Воображаю ее недоумевающее лицо, неверие, горькую обиду — и горло перехватывает огромный ком боли. Мне хочется сейчас же помчаться в пожарное депо и извергнуть из себя потоки правды. Но вот ведь в чем беда: моя правда столь же презренна, сколь и заблуждение. И виной всему — я. Дура, глупая, наивная дура. Неужто я и вправду подумала, что оказываю Бабс добрую услугу? Мне хотелось сыграть роль миротворца, потому что мне нужна была хоть какая-то роль в ее семейной жизни. Я просто обязана была заявить на нее свои права. Так что в какой-то степени Франни действительно права.