Бегом на шпильках

Ради Хендона! Ради этой помойки! Ради серой дыры на окраине Лондона, напичканной одноквартирными домиками-близнецами, у черта на рогах: слишком далеко от города, но не достаточно далеко, чтобы стать шикарным местечком или утонуть в зелени. Ради банального пригорода, где единственная уступка роскоши — маленький парк, усыпанный пустыми бутылками и пластиковыми пакетами; и где самая большая достопримечательность — огромные афиши блокбастеров. Он что, совсем спятил? Когда каждое посещение видеопроката станет мучительным напоминанием о том, чем он пожертвовал! Причем не просто симпатичной мордашкой — у Кей-Эй есть «целый ряд замечательных идей». Представляю, как она мчится по скоростному шоссе вдоль тихоокеанского побережья в своем надменно урчащем, черном «линкольне-навигаторе», со словами «УСТУПИ ПРИНЦЕССЕ» на номерном знаке. Эй, Принцесса, а как насчет того, чтобы уступить моей маме? Моей толстушке-маме, в ее вечной униформе-фартуке, — единственное, что осталось от статуса жены-домохозяйки (дом пуст, мужа нет, а всего хозяйства — лишь холодильник да кухонная плита). Моей маме, которая никогда не подписывала контрактов с киностудиями или телевизионными сетями. Которая до сих пор ездит в стареньком «ровере-метро». И которая всегда в курсе, если кто-то где-то что-то себе увеличит: «Вот я и говорю Сьюзан: что это Меллани Гриффит сделала со свом ртом?» — но при этом так же мало думает о том, чтобы обновить свою увядшую грудь, как и о том, чтобы сделать пирсинг на языке. Да уж, Принцесса вряд ли позавидует хоть чему-то из жизни моей мамы. Мои ноздри раздуваются, и, к своему стыду, я понимаю, что солидарна с Принцессой.

Помучившись еще немного, я сажусь в машину и еду в Хендон.

Мама, как всегда, рада мне. Усадив меня за кухонный стол, она спешит к холодильнику, выкрикивая информацию о его содержимом, словно какой-нибудь зазывала-лотерейщик:

— Шоколад! Йогурт! Картофельный салат! Жареный цыпленок!

— Я уже поела, — бормочу я сквозь сжатые зубы. Смотрю на ее строгую прическу (только она, со своими понятиями прошлого века, может до сих пор делать прическу). Злость пульсирует во мне толчками.

— В морозилке есть замечательная овощная лазанья собственного приготовления, — добавляет она умоляющим тоном. — Хочешь, я поставлю ее в духовку? Она очень быстро готовится.

Я игнорирую ее мольбу. В голове неожиданно всплывает картинка из далекого прошлого: мама, в одиночку устраивающая вечеринку с ужином. Вот она щедро раскладывает порции по тарелкам тощих, озабоченных калориями подруг и пытается заставить их нарушить режим: «Вы что-то совсем ничего не едите».

Я знаю, она делает это назло. Это вовсе не забота обо мне. Мама просто хочет, чтобы я была толще нее. Она хочет, чтобы я согрешила, — и тогда она почувствует себя обновленной. Насколько мне известно от Тони, мужчины совсем не такие по отношению друг к другу. Насколько я знаю, — опять же от Тони, — в такой ситуации они, скорее всего, сказали бы: «Посмотри на себя, ты, жирная сволочь». Да, мужчины двуличны иначе, но сейчас я искренне завидую их жестокой прямоте. Я слишком привыкла угождать другим, — ломать себя, скручивать в узел, чтобы никого не обидеть, — поэтому даже ради собственного выживания не могу назвать вещи своими именами, слова ирисками липнут к моему благовоспитанному языку. Думаю, с чего бы начать, но боевой клич: «Домашний торт с кремом!» прорывает шлюзы:

— Я же сказала: нет!

Мама резко поворачивается в мою сторону.

— Прости, что ты сказала? — изумленно выдыхает она.

Все мои внутренности плавятся от страха, но я, поджав пальцы на ногах, твердо заявляю:

— Я сказала — нет. Я не хочу есть. — И затем, в порыве отчаяния, дерзко добавляю: — Почему ты меня никогда не слушаешь?

Мама начинает часто моргать.

— С чего это ты вдруг стала такой эмоциональной? — отвечает она вопросом на вопрос. Едкие нотки в ее голосе действуют на меня так же, как вода на сковородку с горящим маслом.

— Ты никогда не слушаешь меня! — оглушительно ору я. — Никогда!

— Да что ты такое говоришь?! — задыхается она.

— Ты даже не знаешь, чего я хочу, и никогда не знала! Ты хочешь только то, что хочешь ты, тебе наплевать на меня, и меня от этого просто тошнит!

— Я, я… — Мама выглядит так, будто ее ударили по лицу. — Само собой, меня интересует, чего ты хочешь, дорогая, не будь такой дурочкой!

— Я не дурочка! — ору, срывая голос. — Что плохого в том, чтобы быть эмоциональной? Что в этом такого плохого?! Мне надоело держать язык за зубами! Ты никогда не позволяла мне говорить то, что я думаю! Меня достало вечно быть ТИ-И-И-И-И-И-И-ИХОЙ! — И я перехожу на визг: — Из-за тебя я не могу быть самой собой! Что бы я ни делала, для тебя все плохо! Тони — вот кто тебя волнует, а на меня тебе наплевать, и всегда было наплевать, тебе бы только пихать в меня жратву!

— И совершенно незачем так выражаться, — обиженно говорит мама.

— Вот! — ору я. — Ты не СЛУУУУУУУШАЕШЬ МЕНЯЯЯЯЯЯ!