Бегом на шпильках

И вот что интересно. Можно так долго строить предположения по поводу тех или иных людей, что со временем они закосневают в твоей голове как факт. Но потом ты вдруг узнаешь что-нибудь невероятное или неожиданное об этих людях, что объясняет, — если не извиняет, — их поведение. Все это время я винила во всем маму, но теперь вдруг обнаружила, что кое в чем она разбиралась гораздо лучше меня. Так что мой сегодняшний триумф несколько поблекший. Это напомнило мне, как в детстве, когда мне было лет шесть, мы с папой побежали наперегонки, и я победила. Целую минуту я важно задирала подбородок и ужасно гордилась собой, пока Тони не открыл мне глаза на то, что папа нарочно поддавался и полз как престарелая черепаха.

«И все-таки это позитивный результат, — говорю я себе, сворачивая на нужную улочку. — Это хорошо». Наша стычка стала светлым новым началом нашего светлого нового будущего: больше сострадания, больше взаимопонимания, меньше густой и тяжелой пищи. Да, возможно, это не по-взрослому — решать вопросы криками и воплями, но из всех взрослых, кого я знаю, мало кто решает вопросы без криков и воплей. А как, собственно, еще можно решать вопросы? Через адвокатов? Или через жестикуляцию? Через спокойный, конструктивный, рациональный диалог?! Моя первая «коммунальная разборка». Тони может мной гордиться. И Бабс тоже.

«Бабс», — думаю я, подходя к двери, которая вдруг резко распахивается прямо перед моим носом. Она стоит на пороге.

— Барбарелла! — кричу я, пуская пузыри от восторга.

Она решительно шагает ко мне, и ее лицо вспыхивает болью и обидой. Мне вполне хватает времени ощутить дрожь при виде ее неулыбчивого лица; я успеваю подумать, что, судя по ее холодному и взбудораженному виду, в Праге, должно быть, холодно и зябко в это время года; а также — предположить, что случилось нечто ужасное, раз она заявилась на Примроуз-Хилл в этот полуночный час. Энди? Крик о помощи?

Но тут Бабс неожиданно выплевывает:

— Сука!

И бьет меня, — резко, наотмашь, — по лицу. Вот тут-то до меня доходит.

Хватая ртом воздух, я держусь за щеку. Щека пылает, но я не уверена от чего больше: от боли или от стыда. Заикаясь, бормочу:

— Н-нет, постой, я собиралась т-тебе все рассказать…

Бабс глядит на меня с откровенной неприязнью:

— Считай, что тебе еще повезло.

Прекрасно помня, как однажды она уложила какого-то мужика, шлепнувшего ее по заднице в баре (мужик был отброшен немедленным апперкотом в челюсть), я не могу с ней не согласиться. Незаметно проверяя языком, не шатаются ли зубы, ощущаю металлический привкус крови во рту. Внезапно Бабс хватает меня за руку — да так сильно, что у меня щиплет глаза, — и тащит в мой собственный дом. Я окидываю взглядом гостиную, надеясь на спасение, но Энди нигде не видно. Еще несколько часов назад меня бы это обрадовало, но сейчас я молю о его присутствии точно так же, как крестьянин молит Господа о дожде. У меня не хватает смелости спросить, где он.

— Он пошел спать, — сообщает Бабс.

— Поговори с ним, — умоляю я. — Он тебе скажет, он…

— Как это типично для тебя, правда? — презрительно усмехается она. — Всегда сваливать ответственность на других. Только на этот раз номер не пройдет. — Она только что не швыряет меня на стул в кухне. — Ну, а теперь скажи мне, Натали, когда это в твою голову пришла такая мысль: отбить у меня мужа? Не тогда ли, о-о-о, когда ты наблюдала, как я иду по церкви в белом платье и не могла заставить себя просто порадоваться за меня? Или, — тут ее интонация входит в какой-то безумный, бубняще-монотонный ритм, — когда, исходя из какого-то совершенно идиотского предположения, что ты вроде как моя подруга, я решила довериться тебе и поделилась самой мучительной, самой болезненной, самой личной из всех проблем? Мать твою, да я не знала, куда деваться от стыда, — стыд, Натали, это то, чего тебе никогда не понять, — он разрывал меня, и сейчас разрывает, я чувствую себя листом бумаги, разорванным на мельчайшие клочки, и вот что я тебе скажу, да, я скажу тебе все, что думаю, ну да, ты сейчас издаешь очень правильные звуки, вместо того чтобы честно во всем признаться. Вот тогда-то ты и подумала: ого, парень, похоже, взялся за ум, не пора ли с ним перепихнуться, так? Потому что ты никак не могла понять одного. Ты никак не могла взять в толк: как это может быть, чтобы такой красавчик, как Саймон, — и вдруг выбрал такую жирнятину, как я. Только не лги мне, Натали, я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — кроме тебя, больше никто не думает обо мне так, но я в такой форме, о которой ты можешь только мечтать, хотя я-то знаю, что ты обо мне думаешь, тебе отвратительно то, что, хотя у меня и приличные формы, крупное тело, и я не играю в маленькую женщину, — и все равно у меня есть мужчина. Ты не могла этого переварить, ты должна была доказать самой себе, — своей неполноценной, пустой душонке, — что сможешь заполучить моего мужа, этот мелкий всплеск твоего больного эго значил для тебя больше, чем шестнадцать лет нашей дружбы; больше, чем вся моя жизнь.