Бегство. Документальный роман

– Просто распишитесь тут. Может, мне померещилось, но что-то в его осанке, повороте головы выражало неловкость, будто мент стыдился своего задания. На доставленной в квартиру повестке из прокуратуры стояла новая дата явки – всего через несколько дней. К вечеру отец вернулся в больницу. Врачи хотели подержать его под наблюдением еще по меньшей мере неделю, но мы не знали, сможет ли больничная палата и дальше обеспечивать отцу неприкосновенность. Прежняя наша тактика – игнорировать повестки – себя исчерпала. Надо было немедленно предпринять какие-то решительные действия, чтобы защитить отца. В больничной палате отец написал лично Горбачеву письмо протеста против преследований и травли. Мама поехала на главпочтамт и отправила текст письма телеграммой в Кремль. Мы, честно говоря, не очень-то рассчитывали на успех этого предприятия, поэтому отец сразу же написал открытое письмо зарубежным писателям и деятелям искусства. В письме он описывал события последних недель и свое тогдашнее состояние, и просил поддержки и защиты. Мама перевела письмо на английский, и морозным декабрьским вечером мы с ней вдвоем поехали на метро в центр города. Вернее, мама хотела поехать одна, но я наотрез отказался отпускать ее. Мы доехали до «Баррикадной», «Любиной» станции, потом пересели на кольцевую ветку и проехали одну остановку до «Белорусской». Оттуда – еще одна пересадка и еще одна остановка – до «Маяковской». Я с детства любил интерьер этой станции, своды и ярко освещенные ротонды с мозаиками по рисункам Дейнеки, пол и стены в облицовке из розоватого камня с прожилками вен. В центре площади перед станцией метро стоял памятник Маяковскому. Тут было популярное место для встреч и свиданий. У памятника не раз проходили акции протеста, несанкционированные чтения, с которых выступающих увозили в черных воронках. Когда мы вышли из метро, был уже десятый час вечера. Мама сжимала в руках сумочку, а в сумочке лежало письмо протеста в отцовском оригинале и в переводе на английский. Уже больше двадцати лет прошло с тех пор, как мои родители вернулись из отцовского Питера в мамину Москву. Тогда, в 1964 году, меня еще не было на свете, и родители жили в двух шагах от памятника Маяковскому, в коммуналке на углу улицы Горького. Кто только не ночевал у родителей в гулкой комнате, окнами выходившей на Садовое кольцо – от минских родственников тети Мани и дяди Монуса – и до поэтов-приятелей отца. Овсей (Шике) Дриз, идишский поэт и завсегдатай московских пивных, с которым отца познакомил Генрих Сапгир, как-то раз засиделся у родителей допоздна, потом свалился и проспал мертвым сном до самого утра. В те годы мои молодые родители жили богемной жизнью, строили планы, мечтали об успехе. А теперь двуглавый призрак Горького и Маяковского завис над нашей семьей. Отец нашел временное убежище от своих преследователей в больничной палате Четвертой Градской, а мы с мамой шли на встречу с американским журналистом С.Ш., московским корреспондентом газеты New York Times, сыном православного священника-эмигранта. Мы должны были передать ему просьбу о помощи, с которой отец обратился к литературным собратьям за рубежом. Журналиста, с которым нам предстояло встретиться, родители до этого видели один раз в жизни, если не ошибаюсь, дома у знакомого американского дипломата. По телефону условились, что мы с мамой пойдем от улицы Горького по Садово-Триумфальной, потом дальше по Садово-Каретной, а журналист будет нас ждать чуть не доходя здания, где в те годы помещался московский офис New York Times. Мы миновали Сад Эрмитаж. Садовое кольцо было безлюдно и ярко освещено; лишь кое-где были припаркованы автомобили. Журналиста на условленном месте мы не увидели, поэтому нам пришлось пройти вперед, потом развернуться и двинуться вспять. Этот дурацкий маневр нам пришлось повторить два или раза три, хотя мы понимали, что привлекаем к себе ненужное внимание. «Вот он, наконец-то», – прошептала мама, и мы заторопились навстречу высокой фигуре в темном габардиновом пальто, показавшейся на противоположном конце квартала. Бородач в очках еще издали кивком поздоровался с мамой, а подойдя поближе к нам, даже улыбнулся. – Вы забыли вот это, – сказала мама по-английски и протянула журналисту конверт с письмом отца. – Большое спасибо, – ответил журналист и на ходу сунул конверт себе за пазуху. Он миновал нас и свернул в переулок. – Рвем когти, – сказал я и потянул маму за рукав к краю тротуара, чтобы поскорее поймать такси, а сам уже поднимал руку, голосуя. Такси подъехало мгновенно. «Ловушка?» – промелькнуло в голове. Я назвал адрес. – Дак это ж в другую сторону, разворачиваться придется, – пробурчал таксист – Поехали, шеф, мы тебя отблагодарим, – сказал я каким-то не своим голосом. Теперь, когда я рассказываю об этом американским знакомым – или же тем журналистам, которым все еще интересны события ушедшей в прошлое советской жизни, – то эпизод словно бы отрывается от реальности, приобретая киношный джеймс-бондовский лоск. На самом деле все было совсем не как в кинотриллере. Забравшись на заднее сидение такси вслед за мамой и захлопнув дверцу, я увидел, как вслед за нами тронулась с места, светя ожившими фарами, неприметная, с виду гражданская машина, до того дремавшая совсем неподалеку у кромки тротуара. Спустя тридцать лет трудно объяснить, как же я одновременно испытывал чувство подлинного страха и ощущение головокружительного азарта. Я украдкой оглядывался на преследователей через заднее стекло такси. Они гнались за нами на самом заурядном «жигуленке», первой или одиннадцатой модели (я не разглядел). Их было двое. Я не хотел пугать маму и тем более настораживать таксиста, но просто не мог не оборачиваться. Мне опять стало казаться, что мы угодили в капкан на колесах – ведь таксист подъехал так подозрительно быстро, будто выполнял приказ. Несмотря на тревогу, я ничего не мог сказать вслух. На перекрестке с Цветным бульваром, рядом со старым цирком, такси развернулось и, набирая скорость, помчалось обратно к площади Маяковского. Такси двигалось в правильном направлении, и теперь у меня уже не было ни малейших сомнений, что «жигуленок» преследует нас. – Гони, друг, – сказал я таксисту, когда мы выехали на улицу Горького. – Мы в долгу не останемся. Я лихорадочно отсчитывал вехи городского пейзажа, мелькавшие за окном. Улица Горького сменилась Ленинградским проспектом, который потом вливается в Ленинградское шоссе. Мы миновали стадион «Динамо», неподалеку от которого жили моя бабушка, тетка и двоюродная сестренка, промчались мимо узорчатого красно-белого Петровского замка, где, посещая Москву, останавливалась Екатерина Вторая, а потом ее наследники, где совсем недолго стоял Наполеон, и где теперь располагалась Военно-воздушная инженерная академия им. Жуковского. Вот и станция метро «Аэропорт», а рядом с ней многоквартирные дома на улице Черняховского, заселенные советской художественной элитой, писателями и деятелями кино. Остался позади Автомобильно-дорожный институт, куда мне, наверно, пришлось бы пойти учиться, не поступи я в университет. В считанные минуты, оставив позади станцию метро «Сокол» и так и не оторвавшись от «хвоста», мы свернули с Ленинградки на улицу Алабяна. Отсюда, через гулкий мост над разбегавшимися железнодорожными путями, мимо городка художников, – полный вперед по Алабяна и Народного ополчения до Октябрьского Поля, до самой нашей улицы Маршала Бирюзова. А оттуда уже рукой подать до дома.