Бегство г-на Монда

— Если не возражаете, я оставлю у вас свои вещи?

Он увидел, как армянин разглядывает марку портного на костюме, и пожалел о своих словах. Он не боялся, что его будут преследовать. Ему такое и в голову не приходило, но зачем же оставлять следы?

Когда он вышел, пакет лежал на старом месте. Торговец протянул его г-ну Монду. Интересно, догадался ли он на ощупь, что это деньги?

Было десять. Время… Нет, хватит думать о том, что он делал в другие дни в это время. Пиджак чуточку жал в плечах. Пальто — значительно тоньше его собственного — давало ощущение легкости.

Почему он, не колеблясь, пошел на угол бульвара Сен-Мишель и стал ждать автобус на Лионский вокзал? Он даже не раздумывал. Не задавался вопросом: делать так или иначе?

Он опять следовал программе, намеченной ранее, но намеченной не им.

Ведь еще накануне у него не было никакого решения. Все шло откуда-то издалека, из повседневного прошлого.

На площадке автобуса он снова ощупал карманы. Наклонился, чтобы посмотреть на себя в стекло. Ничто не удивляло его. Он ведь, как и после первого причастия, всегда ждал, ждал чего-то, к чему стремился и что все никак не приходило.

Было странно идти в толпе по залу ожидания с одним лишь, как у большинства пассажиров, чемоданчиком в руке, отстоять очередь в кассу, а затем покорно произнести:

— Марсель.

Его не спросили, какой класс. Дали билет третьего, на который он посмотрел с любопытством, — цвет был непривычный, сиреневый.

Монд так и шел в толпе. В общем-то, главное — не сопротивляться течению. Его толкали, давили, били по ногам чемоданами, чья-то детская коляска ударила в поясницу; громкоговоритель орал приказы, поезда свистели, и Норбер вместе с другими влез в купе третьего класса, где уже сидели три закусывающих солдата.

Больше всего ему мешал пакет, который он не догадался убрать в чемодан. Правда, чемодан и так был набит, но Монд открыл его, переложил, и место нашлось.

Неужели для него наконец началась жизнь? Он не знал. Боялся спрашивать себя. Так же как пластырь и пожелтевший палец парикмахера, его смущал запах купе, поэтому, когда поезд тронулся, он устроился в коридоре.

Глазам открывался прекрасный и в то же время жалкий вид — ряды высоких почерневших домов, мимо которых пролегал путь, домов с сотнями, тысячами закрытых или открытых окон, вывешенного белья, радиоантенн, изумительное — и в ширину, и в высоту-нагромождение кишащей жизни, от которой поезд вдруг оторвался, как только проехали улицу, уже похожую на шоссе, с последним бело-зеленым автобусом.

Потом г-н Монд уже не думал. Ритм движения завладел им. Это было все равно как плавная музыка, на которую вместо слов накладывались обрывки фраз, воспоминаний, образов, мелькавших перед глазами: одинокий домишко в поле и стиравшая у дверей толстуха; начальник станции, размахивающий красным флажком на игрушечном вокзале; пассажиры за спиной, которые беспрерывно ходили в туалет; ребенок, хныкавший в соседнем купе; один из солдат, который, открыв рот, спал в углу, согревшись на солнышке.

Он не знал ни куда едет, ни что будет делать. Он просто уехал. Позади ничего не осталось. Как ничего и не брезжило впереди. Он словно повис в пространстве. Ему захотелось есть. Все вокруг ели. На одной из станций он купил черствые бутерброды и бутылку пива.

В Лионе уже стемнело. Сам не зная почему — искушение нырнуть в темноту, усеянную огнями? — он чуть не вышел из вагона, но поезд тронулся, и г-н Монд не успел решиться.

В нем еще столько всего, в чем он разберется позже, когда привыкнет, доберется до конечной станции, приедет наконец Куда-нибудь.

Он ничего не боялся. Ни о чем не жалел. Во многих купе погасили свет.

Люди засыпали, приваливаясь друг к другу, смешивая свои запахи и дыхание.

Монд все еще не решился. И, несмотря на усталость, по-прежнему стоял в коридоре на сквозняке, стараясь не смотреть в сторону соседнего вагона с красными коврами.

Авиньон… К удивлению Норбера, огромные вокзальные часы показывали только девять. Изредка он заглядывал в купе, где в багажной сетке среди других забавно связанных вещей оставил свой чемодан.

Сен-Шарль…

Не спеша Монд спустился к порту. Большие пивные на Канебьер еще не закрылись. Он смотрел на них с изумлением. Особенное любопытство возбуждали в нем мужчины за окнами у освещенных столиков, словно он не мог поверить, что жизнь продолжается.

Эти люди, как и в другие вечера, сидели на своих привычных местах, не думая о поезде. Они играли в карты или на бильярде, говорили о политике; кто-то подзывал официанта, а может быть, официант, знавший их всех по именам, сам подошел, чтобы предупредить, что заведение закрывается.

Некоторые уже выходили, задерживались на тротуаре, завершая начатый разговор, пожимали руки и расходились в разные стороны, каждый к себе домой, к своей жене, к своей постели.

Железные жалюзи опускались на витрины. Закрывались и кабачки в районе Старого порта.