Бегство со Светлого берега (СИ)

— Я поверила в вазу с чертополохом и в фарфоровые статуэтки, но ни на секунду не поверила в доску для скрэббла; после этого стало ясно, что ты зашла чересчур далеко и выдала себя.

— Я хотела только посмешить тебя.

— Ты перестаралась. Я сразу поняла, что детская коляска это неправда.

— Откуда ты могла знать?

— Я знаю Дэна.

— Когда-нибудь какая-нибудь женщина покажет тебе, что ты ошибаешься.

— Может быть, это будешь ты. Стоит подождать еще двадцать пять лет, чтобы посмотреть, как ты будешь толкать коляску в Кенсингтон-гарденс.

— Через двадцать пять лет нам будет по семьдесят пять.

Для двух пятидесятилетних женщин эти слова значили не больше, чем для девушки семнадцати лет. Они просто не могли представить себя в семидесятипятилетнем возрасте, как большинство людей не могут представить себя мертвыми.

В тихой заводи Блумсбери перемены и упадок были менее заметны, чем в других местах Лондона. Заборы, заклеенные рекламными призывами выпить чашечку чая или кружку «Гиннесса», скрывали места падения бомб, и дикие вьюнки пробивались за изгородью сквозь навороченные камни; но потом пришли люди с бульдозерами и кранами и в один день снесли заборы и увезли камни вместе с вьюнками. Лишь упорные кусты крапивы продолжали произрастать во все время строительства; дамы больше не приезжали из предместий, чтобы обменять романы у Мьюди^[100], который наконец уступил в конкурентной борьбе более современным библиотекам, раскинувшим свои отделения по всей Англии. Австрийские официанты в Венском кафе уже не вставали нехотя, отрываясь от игры в шашки в задней части зала, чтобы обслужить посетителей, следующих из Британского музея, — все они были интернированы во время Первой мировой войны, которую в то время наивно называли Великой войной. Но ланч-бар на Оксфорд-стрит, из окна которого Джейн увидела голову и плечи Дэна, стоял неколебимо, он лишь слегка уступил духу времени, вдруг включив пластик в свой интерьер.

В последующие годы события в жизни Джейн и Оливии происходили во все более стремительном темпе. Сначала у Оливии был нервный криз и она провела десять месяцев в больнице. Когда она выздоровела, Джейн отвезла ее долечиваться к своему холостому брату Хилари, который был викарием в Девоншире. Оттуда, ибо чудеса никогда не прекращаются, Оливия вернулась помолвленной с Хилари. Детской коляски в Кенсингтон-гарденс не появилось, но союз этих двоих представлял собой вполне нормальный образчик супружеской жизни; во всяком случае, Хилари теперь питался и одевался лучше, чем когда-либо в своей жизни.

Раньше именно Оливия следила за мелочами быта; она возобновляла подписку на библиотеку «Таймса» и в клубе «Книга месяца», и она же записывала Джейн на сеансы в салонах красоты. После ее дезертирства Джейн уже не так регулярно занималась своей кожей, мыла голову дома, а на маникюр ходила только тогда, когда ее ногти начинали ломаться от ударов по клавишам пишущей машинки. Теперь, если ей хотелось что-нибудь почитать в постели, она скользила взглядом по полкам, где книги, привезенные ею из дома, а также небольшое собрание, купленное у букинистов, когда она впервые появилась в Лондоне, терпеливо ждали своего часа. В ее голове украдкой начал свивать гнездо девятнадцатый век, и теперь, когда незнакомые ей женщины писали ей, обращаясь за советом и помощью (на самом деле желая, как ей было известно, облегчить свою душу), она сравнивала их с неудовлетворенными героинями романов и мемуаров девятнадцатого века. Если Дэн не был истинным Дэном, то не стала ли она сама новой Джейн Карлайл, лелеющей свою обиду на вечно хмурого мудреца, которому посвятила жизнь?

Прошли еще годы, и книга Дэна вышла в свет, тоненький томик с широкими полями, большинство страниц которого содержали причудливые описания эксцентричных родственников: «Мой отец», «Бедный старый дядя Джо, который играл на флейте», «Кузина Иззи», величавая бабушка Перкинс, носившая парик и румянившая щеки до последнего дня своей жизни. Все остальное представляло не более чем пересказ «Красных пастбищ». Это была Книга Месяца; обозреватели с трудом сдерживали зевоту, а издатели пытались поправить дело такими заголовками, как «Проза, проникнутая чувством» (Скоте Нейшнл Обсервер), «Ностальгическая проза» (Глазго Геральд), «Живые воспоминания о начале коллективизации в Советском Союзе» (Нью Репаблик).