Бегство со Светлого берега

Густое коричневое облако тумана, обжигавшего глотки и опалявшего веки, откатилось прочь, оставив за собой странную черноту, в которой тускнели фонари, а дома исчезали из виду вплоть до каминных труб, но которая уже не пахла серой. Лишь церковь посередине площади выступала бесформенной массой, но ее шпиль плавал над слоем черноты, и когда их глаза привыкли к мраку, они смогли даже разглядеть мерцание звезд тут и там над крышами домов. А к тому времени как они дошли до длинной пустой Эрлс-корт-роуд, можно уже было различить бордюр тротуара и каменные плиты под оградами садиков перед домами.

— Ты можешь поверить, что моей матери скоро пятьдесят? — нетерпеливо спросила Эйлин.

— Вполне могу, — последовал не слишком вежливый ответ.

— Ты не находишь, что она… очень красива?

— У нее красивые глаза. Твои глаза, только не такие…

— Какие «такие»?

Давид никак не мог точно выразить свою мысль.

— Слишком какие-то сладкие. Она вроде как просит полюбить ее.

По улице со звоном невидимых копыт и сбруи прокатился пустой омнибус. Лампы на нем были лишь пятнышками света, и кучер проехал мимо, не обратив внимания на их крики. Так они побрели сквозь мрак по направлению к Кенсингтон-стрит. Нигде не было ни одного колесного экипажа, даже кэба, и Давид перевел Эйлин через дорогу и повел по круто поднимающейся, вымощенной плитами дороге между землями Холланд-хауса и садами на Кэмден-хилл. Случайная газовая лампа осветила несколько шагов их пути, а достигнув верхней точки своего пути, они остановились под древним платаном, не желая покидать туннель, образованный ветвями деревьев, ради освещенного пространства Ноттинг-хилла. Остатки тумана развеялись. «Он остался в Уэст-Кенсингтоне», — сказала Эйлин, прислонившись к разноцветному стволу дерева. Косые лучи уличной лампы бросали сквозь ветви свет на ее лицо и плечи.

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты прекрасна? — спросил Давид.

— Меня хотели рисовать художники.

Взяв под руку, он быстро увлек ее на улицу, как будто позволил себе сказать слишком много.

— Я имею в виду, обыкновенные люди, — произнес он.

— Однажды один человек сказал моей матери, что у меня бывают мгновения духовной красоты, — сказала Эйлин, но тут же добавила извиняющимся тоном: — Но он был не обычный человек, он был поэт.

— Ах!

— В чем дело? — встревоженно спросила Эйлин.

— Что-то вроде приступа, — сказал он и, остановившись, привлек ее к себе и так держал, пока шаги приближающегося полисмена не вывели его из глубокого транса.

К тому времени, как они подошли к станции метро Ноттинг-хилл-гейт, дома и магазины были освещены уличными лампами, словно днем, а высоко в небе видно было множество звезд. Давид не был уверен, успеют ли они сделать пересадку на линию, ведущую в Хэмпстед, а Эйлин сказала, что она вообще терпеть не может пересадки в метро. Давид знал короткий путь через Харроу-роуд и Бейкер-стрит к Хэмпстед-роуд. Но не устала ли Эйлин? Но Эйлин никогда не испытывала усталости, если имела возможность говорить, и они двинулись по Бэйсуотер-роуд, тесно прижавшись друг к другу, не встречая никого, кроме отдельных полисменов в местах их дежурств — каждый из них подозрительно глядел в их сторону, прежде чем вежливо пожелать доброй ночи. Один добавил: «И будьте здоровы!»

Они пересекли Эдгверт-роуд и прошли вниз полпути по Тоттенхэм-корт-роуд. Эйлин снова подумала, как хорошо Давид знает Лондон — будь она одна, ни за что бы ей не выбрать такого короткого пути. Теперь уже до Хэмпстед-роуд было рукой подать, а за нею совсем недалеко и станция метро, и Роща, Голден-сквер и постель. Ноги Эйлин гудели, но она не обращала на это внимания, счастливая от того, что Давид полностью в ее распоряжении и слушает ее. Будь они дома, он давно бы уже уселся с газетой — привычки обмениваться признаниями у него не было. Она обнаружила, что все разговоры, кроме касающихся политики или чисто бытовых тем, утомляют его. Но теперь, когда он шел рядом с ней по звенящим мостовым в свете уличных ламп и бледного неба, ему ничего не оставалось, как слушать. Рассказ Эйлин о тревожном детстве, проведенном в предместье, о вызывающих страх нянях, постоянно ворчащем отчиме, матери, которая то беспощадно наказывала, то безудержно ласкала ее, о внезапном возвращении из пансиона, чтобы в пятнадцать лет стать конфиденткой и игрушкой собственной матери, — все это было далеко от привычного Давиду мира и едва ли понятно ему. Когда она рассказала о постоянных денежных хлопотах, он был просто поражен.

— У вас было две служанки, дом, сад, все только для вашей семьи, вы ездили каждое лето на море, ты посещала уроки танцев, музыки. Как же вы могли все это иметь, если были бедны?

— Не знаю, просто так оно и было. Сэнди всегда говорил, что мы прижаты к стенке, мы должны урезать расходы, а мама никак не могла найти, на чем можно сэкономить. Мама и Сэнди непрерывно ссорились, а Дорис и я все время из-за этого переживали. Единственной нашей мыслью было помирить их, и мы часто принимали сторону Сэнди — его слова звучали так разумно, и, в конце концов, он был мужчина.