Бегство талой воды (СИ)

Все промахиваюсь мыслью, все не могу понять, что происходит со снегом, который выпадает на город зимой. Школьное объяснение - тает. О, эти школьные объяснения! Эти чумные бациллы, которыми в специальной пыточной, именуемой классом, заражают детей. В одно слово учебника учитель способен замуровать пространственно-временной зигзаг вселенной. Он разыгрывает из себя Творца, лицедей и обезьяна. Малышка, ты не пойдешь в школу, обещаю тебе. Надо очень не любить своих детей, чтобы отдавать их в школу. Я буду сам печь тебе пышки из сладкой пыли, что плавает в лесном солнечном луче. А пить ты будешь росу, что сбегает с лепестков в час тумана, утреннего солнца и освобождения от ночи. Птицы обучат тебя пению, бабочки - полету, белки и куницы - языку зверей, деревья и трава - языку растений. Ты постепенно поймешь письмена звезд и научишься обращаться к небу. И тебя никогда не будет мучить вопрос, куда уходит зимний снег из города. Я давно попался к ним на крючок. Я болтаюсь на тысяче нитей, которыми гнусные лилипуты Свифта привязали мой мозг к этому некрополю, к этому бетонному узилищу. Приходит зима, и я в стотысячный раз обманываюсь надеждой: может, на этот раз она остудит лихорадку, снимет иссушающий жар с его бескровных ланит. Мерзкий, он поднимает рыло и рычит в снежную темноту и пустоту. Первый снег обращается в грязь, в воинственную и наглую уличную грязь, (Рис. 15) что шепелявит и гоняется за колесами, цепляется за каблуки, вскакивает на портфели, сумки, подолы плащей и пальто. Но вот стеклянное копье мороза вонзается прямо в хлюпающую, влажную, цепкую, всепроникающую, жирную смазку. Щелчок невидимых пальцев, сдвиг природных первопричин - и под ногами камень. Тьма летающих, филигранно сработанных звезд плывет по воздуху, наслаивается, ткет сплошное и чистое. Вот плат и покров, одеяло и полотенце - утрись! Но только швея откинулась на спинку стула передохнуть, только перестала мелькать в ее пальцах игла, ты, больной и порочный, перегорающий в похмелье и рабочем надрыве, снова выхаркнул забившие бронхи пепел и сажу. Дрожащей, неверной рукой, скрюченной пятерней своей ты сгреб брачную одежду, в который раз отвергая приглашение. Дело твое. Только почему я, понимающий и видящий все это, должен следовать за тобой? Почему я должен слушать, как суесловит твой лживый, двоящийся язык? Слышать, как горячечные уста твои извергают хулу? Видеть, как слепой, ты движением фокусника вставляешь в пустые глазницы горящие угли и ведешь за собой вереницу слепых длинной в бесконечность?.. И снова щедрая, неоскудевающая рука подает тебе плат и покров, снова бинтует твою обожженную кожу. Напрасно. В который раз ты, неблагодарный, бросаешь под ноги, под цокающие твои копыта белизну и попираешь ее... Славная моя, мы иногда успевали с тобой насладиться морозом и воздухом, поиграть в снежки. Только теперь признаюсь тебе, что время мое прошло, детство мое прошло, а я, оказывается, так и не успел наиграться, набаловаться... У тебя промокли варежки, сними их. Дай пальчики, подую. А на концах шарфа - звенят сосульки. Если потереть руки снегом, они отогреются. Но в сырых варежках не поиграешь. Бежим домой! Бежим! Это ты мне - "бежим"?! Ты смеешься, ангел! Это я-то "бежим"! На трех ногах: одна - деревянная, две - костяные. Но мы с тобой все-таки успели закатать два больших снежных шара и сделать снеговика. Он простоит до утра, пока мальчишки (они с малых лет обучаются ударам и убиванию) не пойдут в школу, не разобьют ему голову портфелем, не сомнут его пышный живот ногами. До утра он постоит, а мы перед сном, задув свечу, протаем глазок, продуем глазок во льду окна и посмотрим на него важного, круглого. Стой, толстяк, смотри на облака, которыми ветер протирает от пыли небо, подставляй белое лицо бегущим, мигающим звездам, одевайся в сиреневый лунный плащ: праздник твой не длиннее ночи... Всякий раз по весне ты, город, неряха и люмпен, брезгливо сдвигаешь на обочины сугробы отвергнутых, отброшенных одеяний, отвергнутых и зараженных твоими выделениями. Сработанные из совершенных кристаллов, покровы эти тончают и чернеют. (Рис. 16) Ты, великий пачкун и осквернитель, надеялся смешать белизну и грязь, снег и свои испражнения. Так и было бы, будь зима вечной. Но ты, изворотливый, все бьешь мимо, все попадаешь не в такт. Чуть выше поднялось солнце, и тебе осталась грязь. Твоя грязь. Завернись в нее, плотную и блестящую, ядовитую и радиоактивную. Это тебе и на выход, и в могилу. Лови, расставляй руки Шивы, не упускай ручьи, в которые, сказочно ударившись оземь, перекинулись снега и покровы. Но где тебе, козлоногому! Я видел толстые решетки на окнах, что зияют среди асфальта ближе к тротуару. Туда устремляются весенние грязные воды. Они пройдут по твоим осклизлым вонючим кишкам и, рано или поздно, процедившись сквозь травы, песок, камни, палую листву, подземные отстойники, очутятся в широких теплых водоемах, в игривых ручьях, откуда идет возгонка прямо в небо. Дай руку, чистая и хрупкая, придвинься ближе. Наступает время прощания. Несчастные. Вам оставаться. Ущербные потомки Каина, вам оставаться, вам быть рабами его детища - города. Говорят, от тесноты курятника, от сжатости отведенного им пространства куры теряют покой, присущее им миролюбие, отыскивают слабейшую и заклевывают ее до смерти. И вы заклюете друг друга. Начнете со слабейших, а кончите тотальным людоедством. Став жертвами первого искушения, соблазнившись хлебами, вы не получите ничего. Это в лучшем случае. Вы оттянете подолы, ожидая манны, а туда упадут змеи. Вы заплачете, а ответом будет хохот.