Бегство в Египет. Петербургские повести

Ну уж это по твоей глупости, отвечает на это который с ней. Значит, ты неправильно надевала, значит, не по часовой стрелке. Или банки, говорит, перепутала, напялила из-под каких-нибудь огурцов. Или кокнула по вечной неаккуратности. В общем, так, говорит он ей. Ты обязана мне по гроб жизни. И не в банках, говорит, дело. Если бы, говорит, не я, отбывать бы тебе наказание за подделку налоговых документов, когда ты в зоомагазине работала.

Тут она заплакала, зарыдала. Ирод, говорит, негодяй. Сам вон сколько жизней перекалечил из-за этой своей пиявки. Я, он говорит, для науки, а вот ты, говорит, от жадности. Она страшно на него посмотрела и загробным голосом говорит. А брата своего, говорит, ты тоже для науки убил? Думаешь, говорит, я не знаю? Ты ему завидовал. И убил. Потому что он был умнее и много чего в жизни достиг, в отличие от тебя, неудачника!

Тот, который с ней, удивился и вдруг с «ты» перешёл на «вы». Что вы, Любовь Павловна, вы о чём? Вы серьёзно, говорит, это думаете? Я – убийца своего брата?! Бред какой-то, безумный бред! Вы, должно быть, грибов поели, вот и мелете незнамо чего. Я сегодня испытал потрясение, когда увидел его мёртвое тело. Но я-то здесь, простите, при чём? Он последнее время пьянствовал, он водился со всяким сбродом. Вот отсюда и печальный итог – сгорел заживо, не погасив папиросу.

А она ему: ты, всё ты! Я не верю ни единому твоему слову. Он хороший, а ты – плохой. Он придумал машину времени, он придумал вечнозелёный веник, спикосрак и много чего другого, необходимого и полезного для людей. А ты завистник, неудачник и вор. И никогда я, говорит, тебя не любила. Я его любила, а не тебя.

Ах ты так, говорит он ей. Я его не убивал, видит бог. Но сейчас, восстань он если из пепла, я прикончил бы его, как собаку, прямо у тебя на глазах. Этим вот самым скальпелем, которым анатомирую по живому. И он чем-то там забрякал в кармане. Наконец, говорит, я понял. И теперь, когда с любовью покончено, тобой будет управлять страх.

Тут он достаёт из кармана круглую коробочку вроде пудреницы и сыплет ей на голову порошок непонятного голубого цвета. Она падает ему на плечо и трясётся, будто ей холодно. Я подумал, тёте конец, отравил он вашу соседку. Ну а он ей говорит тихим голосом, мол, даю тебе сроку сутки. Если не подашь мне на блюдечке двух сопливых недоростков-соседей, я тебя поджарю на сковородке и скормлю своим подопытным крысам.

Шкипидаров остановился.

После его рассказа воздух сделался колючим, как стекловата, небо низким, будто нёбо кита, а из сетки трещин на тротуаре вдруг повеяло кладбищенским холодом.

– Значит, продала нас Сопелкина. На хирургические опыты над людьми. Этому её живорезу.

Щелчков круглым носком ботинка нарисовал на асфальте крест.

– Интересно, а зачем человечеству какая-то искусственная пиявка? – Шкипидаров наморщил лоб. – У нас на даче этой радости пруд пруди.

– То ж учёные… – ответил Щелчков. – Они же все по-своему дуремары.

Глава шестнадцатая

«Дайте мне сто сорок будильников, и я построю машину времени!»

– Скальпелем ещё ничего, – час спустя рассказывал Шкипидаров; мы сидели в кузове пятитонки, вжавшись спинами в её занозистые борта. – Вот недавно на Васильевском случай был: разоблачили в школе банду преподавателей. Представляете, в кабинете литературы они устроили камеру пыток, с помощью заводной челюсти, вставленной в бюст Макаренко, насмерть гробили двоечников и троечников. Не выучил стихотворение «На смерть поэта», тебя – хвать и суют под челюсть. Сделал две ошибки в диктанте, не умножил правильно два на два – хнычь не хнычь, полезай туда же. Замучивали практически подчистую. Сперва палец тебе оттяпают, потом руку, потом другую. Оставляли только мелкую ерунду – прыщ на шее или, там, бородавку.

Шкипидаров облизнулся и сделал паузу. Подмигнул знакомому воробью, пролетавшему над нашими головами, и продолжил свою страшную быль:

– А узнали об этом просто. Ведь у них, что ни четверть, одни отличники. В школе абсолютная успеваемость. Милиция, конечно, заинтересовалась – что это за школа такая, в которой нету ни одного троечника. Не бывает, мол, таких школ. Устроили, короче, облаву, врываются с пистолетами в кабинет – бах! бабах! – это учителя отстреливаются. Милиционеры им: «Руки вверх!», преподаватели прыг в окно, а там по ним из пистолета – бабах! Которых, в общем, сразу перекокошили, которых посадили в тюрьму, челюсть сдали в Музей милиции, кабинет литературы закрыли…

– Чушь собачья, – сказал Щелчков. – Ты соври ещё, что у них в столовой продавали пирожки с человечиной, приготовленной из тех самых двоечников.

– На что спорим? – дёрнулся Шкипидаров, протягивая руку для спора. – Дядя Витя, двоюродный мамин брат, знает лично одного человека, так у него, у этого человека, есть знакомый, у которого учился в той школе соседский сын. Он безрукий, этот соседский сын, ему руку по ошибке отрезали, обознались, думали, что он троечник. А он отличник, поэтому и живым оставили, вовремя остановили свой агрегат.