Бегуны

Он начал лекцию с этой красивой эпиграммы Посидиппа[151], которую, вообще-то, следует использовать как эпитафию. Подошел к первому ряду и передал доказательство существования бога публике. Девушка с презрительно надутыми губками взяла рельеф преувеличенно осторожно, от волнения слегка высунув язык. Передала его дальше, профессор молча дожидался, пока миниатюрное божество пройдет половину пути, а затем невозмутимо произнес:

— Пожалуйста, не беспокойтесь, это гипсовая копия из музейной лавочки.

Карен услышала, как слушатели тихонько засмеялись, задвигались, кто-то скрипнул стулом — явный признак, что напряжение спало. Хорошее начало. Наверное, у профессора сегодня удачный день.

Она тихонько вышла на палубу и закурила, глядя на приближающийся остров Родос, большие паромы, пляжи, в это время года еще почти безлюдные, и город, который поднимался по крутому склону к ослепительному солнцу подобно колонии насекомых. На Карен вдруг неведомо откуда снизошел покой, и она стояла, словно окутанная им.

Она видела берега острова и его гроты. Галереи и нефы, выдолбленные в скалах водой, напоминали ей диковинные храмы. Какая-то сила усердно возводила их для себя на протяжении миллионов лет — очевидно, та же, что подгоняла теперь их маленький кораблик, покачивала его. Густая прозрачная мощь, у которой и на суше имеются мастерские.

Вот прообраз костелов, стройных колоколен и катакомб, думала Карен. Эти ровными слоями выложенные на берегу скалы, идеально округлые, обтесанные веками камни, песчинки, овалы пещер. Жилы гранита в песчанике, их асимметричный интригующий узор, ритмичная линия берега острова, оттенки песка на пляжах. Монументальные постройки и мелкие украшения. Что же тогда такое эти маленькие веревочки домов, нанизанные на линию побережья, эти маленькие порты, кораблики, эти человеческие лавочки, где самонадеянно распродаются старые идеи — в упрошенном виде, в миниатюре?

Теперь ей вспомнился водный грот, который они когда-то видели на Адриатике. Грот Посейдона, куда через отверстие в своде раз в день падал солнечный луч. Она помнила собственное потрясение при виде острого, словно игла, столба света, пронзавшего зеленую воду и на мгновение открывавшего песчаное дно. В следующий момент солнце чуть сдвинулось, и все погасло.

Сигарета с шипением исчезла в огромной пасти моря.

Он спал на боку, подложив под щеку ладонь и приоткрыв рот. Штанина подвернулась, открыв серый хлопчатобумажный носок. Карен осторожно присела рядом, обняла его за пояс и поцеловала спину в вязаной жилетке. Ей пришло в голову, что, когда мужа не станет, ей придется задержаться на этом свете — хотя бы ради того, чтобы привести в порядок бумаги и позаботиться о продолжателях их дела. Она соберет его записи, обработает и, наверное, издаст. Договорится с издательствами — несколько его книг уже стали учебниками. На самом деле она вполне могла бы продолжить курс его лекций — впрочем, неизвестно, предложат ли ей это в университете. Вот что она точно хотела бы унаследовать — так это плавучий Посейдонов семинар (если, опять-таки ее пригласят). Она, пожалуй, кое-что добавила бы от себя, и немало. Карен подумала, что мы не умеем стареть — нас этому не учат. В молодости кажется, что эта болезнь нас минует. Стареют другие люди, а мы, по каким-то неведомым причинам, останемся молодыми. К старикам мы относимся, словно они сами виноваты в том, что с ними произошло, — словно они сами довели себя до такого состояния, подобно диабетикам или склеротикам. А ведь этой болезнью — старением — заболевают даже праведники. И, когда она уже совсем засыпала, Карен пришло в голову, что ее спина останется незащищенной. Кто прижмет ее к себе?

Утром море было таким спокойным, а небо таким безоблачным, что все пассажиры высыпали на палубу. Кто-то уверял, что в такую погоду в глубине турецкого побережья можно увидеть гору Арарат. Но виден был только высокий скалистый берег. С моря массив, испещренный светлыми пятнами голых, похожих на кости скал, выглядел грандиозно. Профессор стоял, ежился и кутал шею черным шарфом, жмурился. Карен привиделось, что они плывут под водой: вода стоит высоко, как во времена потопа, они двигаются в светлом зеленоватом пространстве, замедляющем движения и приглушающем слова. Шарф уже не трепещет и не шуршит, а развевается бесшумно, и темные глаза мужа смотрят на нее мягко, нежно, размытые вездесущими солеными слезами. Еще ярче сияют золотисто-рыжие волосы Оле, и вся его фигура напоминает каплю смолы, которая только что упала в воду и вот-вот затвердеет навеки. В вышине чьи-то ладони выпускают на поиски суши голубя, и вот уже ясно, куда надо плыть, ладонь указывает на верхушку горы — безопасное место нового начала начал.