Бегущие по мирам

Дальше? А дальше и впрямь было одно дело чудное. Шумное дело и небывалое, на всю страну прогремело. Король-то бездетным помер и вовсе без наследников, и дошел до них слух, что будут взамен его нового короля избирать. К ним в деревню из соседнего города начальник приезжал, гордый такой, со свитой. И с магами. Очень он перед ними лебезил, потому как маги были столичные, а при них ваза особая, черная, чарами страшными запечатанная, и лучшие люди ходили с той вазой уединяться и слова в нее шептать. Дейника сама не видела, и Элека тоже, какие уж они «лучшие». Но ребята, у которых папани есть, ей после все как есть обсказали. Потом все уехали, оставив деревенских тешиться пересудами, а дальше... Дальше из столицы глухо, как вонью немытого тела сквозь духи, потянуло дурными вестями. Рассказывали жуткое, невозможное – такую, откровенно говоря, дичь, что и поверить нельзя, и отмахнуться не получалось. Будто бы на избирании этом все пошло наперекосяк, и кандидат – ну дядька тот богатый, что в короли метил, – мертвякам достался. И никто, конечно, не верил, хотя маги переполошились и дядьку того под замок упрятали. Но он таки пропал, в ту же ночь из темницы исчез, будто сквозь стену просочился. Выходит, забрали его мертвые, а им, живым, никого не досталось, и воцарилось безвременье, и старики в один голос приговорили, что теперь уж миру никак не устоять. У них в деревне сразу двое сговорились уйти, спасения от последнего дня искать. И ушли, только сперва дома свои запалили, хрычи старые, чтобы, значит, освободить дух от нажитого. Дома по бездождью полыхнули сильно, страшно, и сколько ни скликали тучи сбежавшиеся со всех концов деревни ведуньи, и могучий старшой колдун, и кузнец, и даже мамка, ни одной капли воды вымолить у оглохшего неба не удалось. Дейника проснулась ночью от истошных криков, от поспешных материных сборов и смотрела с крыльца на дальнее пламя, бешеное, вроде бы мертвое, потому что бессмысленное, но с живой жестокой волей и живым неутолимым голодом. Под людской вой оно пожрало пять домов и приело бы всю деревню, если бы не овраг и не ветер, загнавший пожар в реку.

Вот тогда-то шар впервые мамкиной воли не послушался. Или нет, не тогда, не после пожара, а пораньше, как раз когда в столице избирание проходило? Дама важная приехала гадать, городская. Она к ним часто ездила, как в доме что случится или событие важное намечается. И вот снова приехала, только шар, сколько мамка ни требовала, ни просила, вместо даминых обстоятельств белиберду какую-то показывал. Морды каменные, жуткие, рычащие, бьющиеся нетопырьи крылья, блестящий металл, светящуюся дорожку в черноте. Потом вдруг мелькнула-прокатилась зеленоватая бусина, такая настоящая, что хоть лови ее. И снова непонятное: маслянистый блеск стали, темные движущиеся тени. Шар вспыхивал воспаленным светом, будто лихоманка его била, и затаившейся в уголке Дейнике казалось – он старается выполнить просьбу хозяйки, старается, но не может сладить с потоком болезненных видений, хлынувших через него, будто паводковый поток.

И мать, глядевшая остекленелыми глазами, откинулась, болезненно охнув, на спинку стула и долго еще после ухода раздосадованной заказчицы не приходила в себя. Было то глубокой ночью, горожанка эта богатая всегда ночами гадать приезжала, так оно ей вернее казалось. Мать до рассвета бредила едва слышно – «все пропало, все вытечет, вытечет, вытечет». Под утро сказала неожиданно ясным голосом, сухо, по-взрослому, глядя дочери в глаза: «Всё и Один ушли. Равновесие нарушено, мир умирает». И повалилась в сон, а проснувшись за полдень, ничегошеньки не помнила. С тех пор Дейника ломает голову, что все это значило. Нерадостные это мысли, иной раз жуть такая берет, что хоть вой. А спрашивать боится, потому как мамка от этих вопросов начинает рыдать и драться, и никакого с ней сладу.

Вышептав свою историю, Дейника преспокойно принялась грызть нехитрое лакомство, болтая ногами под столом. Казалось, страшная тайна, переложенная на плечи взрослого, умного и сильного, перестала мучить ее, как мучила прежде, когда приходилось тащить груз в одиночку. Алёна с незнакомым до сих пор и беспричинным как будто чувством неизбывной вины смотрела на маленькую, худенькую чужую девочку в обносках, с руками в цыпках и с быстрым, приметливым взглядом, из которого жизненный опыт, будь он проклят, слишком рано вытеснил блаженную детскую наивность.

– Дейника, а где твой папа?

– Помер, – равнодушно откликнулась девочка.

– Бабушки, дедушки, дяди какие-нибудь...

– Нет у нас никого, одни мы с мамкой. Дяди, правда, объявляются иногда, ненадолго. И разные они все время, так что я думаю, – она потянулась к Алёне с заговорщицким видом, – никакие это не дяди, а просто...

– А как ты нас нашла?

– Так караулила. Знала, что придете, не знала только когда да как. А как увидала, сразу признала вас. Точь-в-точь как в соме...

– И человечке с закорючкой. Дейника, бога ради, объясни ты мне наконец, что это за сом такой!