Бей. Беги. Замри

Позже они узнают, о чем шла речь, обещает она. Но не сейчас, пока это – опять и снова – секретная информация.

Вот что она может сказать: по требованию прокурора Лео завтра предстанет перед следственным судьей.

По спине Анны пробегают ледяные мурашки.

– Значит, сегодняшнюю ночь он может провести дома, – неуверенно произносит она.

– Конечно, нет, – возражает мэтр Хамади. – Он останется в полиции.

Нельзя ни поговорить с ним, ни даже увидеться. Никаких контактов, никакого общения. Таковы правила.

– А дальше?

– Дальше, по логике, судья примет решение.

И Лео вернется домой. Или нет.

* * *

Весь вечер они перебирают то, что им известно. И каждый раз приходят к одному и тому же выводу. Это какое-то безумие. Они стоят на краю пропасти, но не видят, насколько она глубока. Однако оба понимают, что больше не контролируют происходящее.

Анна отправляет сообщение Колин: пишет, что завтра не выйдет на работу и аптеку придется закрыть на один день «в связи с чрезвычайными обстоятельствами». В среду утром она обещает быть на месте. Колин отвечает: «Поняла, сожалею по поводу вашего сына».

Юго наконец решается позвонить своим родителям; они живут на баскском побережье и понятия не имеют о том, что произошло. Держа одной рукой телефон, другой он включает телевизор, выбирает новостной канал. Сообщение об аресте Лео передают бегущей строкой внизу экрана. Это ужасный удар, но Юго удается держать себя в руках. В разговоре с матерью он старается преуменьшить серьезность того, что случилось.

Анна собирается спать. Она достает из ящика прикроватной тумбочки старую коробочку с лексомилом. Поскольку давно его не принимала, проверяет срок годности, прежде чем проглотить таблетку. Она думает о том, удастся ли ее сыну сегодня заснуть. Напуган ли он? Что ел и пил? Получил ли вещи, которые она принесла? Один ли он в камере? И в камере ли он? Есть ли там кровать или хотя бы матрас, простыни, подушка? Удалось ли ему почистить зубы? Есть ли дверь в туалете?

Столько всего, что она не спросила у адвоката. А теперь уже слишком поздно звонить ей.

Лексомил начинает действовать – и она засыпает, словно отгородившись от всего стеной.

Что Анне понравилось больше всего, когда она впервые оказалась тут (родители Юго еще жили здесь, и это было нечто вроде официального знакомства; Анна помнит все, будто это было вчера: тогда она тщательно выбрала одежду – белую юбку и льняную блузку, – но из надкушенной вишенки брызнул сок, попал ей на юбку, и весь день она умирала от неловкости и мялась, пытаясь скрыть пятно), что совершенно заворожило ее, так это расположение дома – на возвышенности, откуда открывался вид на побережье. Анну никогда не привлекала близость к морю, куда с апреля по октябрь стекались толпы отдыхающих. Но на этом холме она чувствовала себя в безопасности – вдали от всего и от всех. Она видела перед собой не величественную виллу, а укрепленную крепость, которой правили могущественные люди. Когда Готье, устав от южной жары, переехали в Биарриц и предложили Юго занять виллу, у Анны словно выросли крылья. Она понимала, что не она хозяйка этого дома. Знала: все это еще нужно заслужить, и заслужить тяжелым трудом – как тем молодым актрисам, которые за бешеные деньги берут напрокат дизайнерские платья, чтобы пройтись по красной дорожке в ожидании того времени, когда модные дома начнут драться за возможность одевать их. Но каждый раз, останавливая машину у ограды, под тихо колышущимися кронами высоких деревьев, она чувствовала, как крепнет ее решимость. Все теперь казалось возможным, доступным, обещанным ей. Даже сегодня, петляя по шоссе и глядя в зеркало заднего вида на то, как редеют дома, как становится гуще сосновый лес, как приближается вершина холма, она испытывала эйфорию великих побед.