Бей или беги

Она подобрала длинный шелковый подол платья и ловко поднялась на стол, размашистыми шагами приближаясь к мужчине. Под красными подошвами туфель хрустела скорлупа перепелиных яиц и чавкали овощи, звенело стекло, бокалы и вазы с цветами полетели во тьму, а следом покатились и фрукты. К концу пути ее голубые louboutin были все перемазаны в остатках изысканных блюд, покрытые плотной корочкой из смешанных ингредиентов, бывших минутой прежде таманеги с лососем, спаржей и редисом; равиоли с козленком и розмарином, тартаром с сыром пекорино и копчеными рамиро, черной и красной икрой. Томасин отряхнула обувь из чистой брезгливости, а вовсе не из сожаления перед Дайаной, которую подобное обращение с лучшими туфлями в ее коллекции повергло бы в глубокий шок.

Томасин спустилась со стола, оказавшись между коленей Малкольма, и беспрепятственно высвободила из его пальцев бокал. Форма для бургундского, отметила она. Само вино на вкус оказалось терпким, чуть горьковатым, с выраженными дубовыми нотками и колючими танинами, от которых у девушки тут же свело скулы. Она понятия не имела, что за стиль. Она просто хотела промокнуть горло, пересохшее от волнения.

Томасин швырнула бокал в сторону, и он разбился где-то в темноте столовой, куда не достигал тусклый свечной и каминный свет. Осколки растеклись по старинному ковру, как дождевая влага по листьям деревьев, чуть окрашенная красным. Дождь и кровь.

Она сама потянулась за поцелуем, задней мыслью вспомнив навязчивые предложения Дайан преподать ей парочку уроков. Томасин не исключала, что у предложения была какая-то своя, мутная подоплека. Звучало странно. Будто девушка без наставлений этой стервы не могла с этим справиться! В Цитадели у нее было время, чтобы набраться опыта. Пока все было хорошо, добровольно, и почти по любви. Ее уж точно больше не беспокоили всякие глупые вопросы, вроде, что делать с губами и дыханием, как не стукнуться носом, куда деть руки, и нормально ли ощущать в своем рту чужой язык. Что касается языка — в те годы Томасин неплохо с ним разобралась и научилась делать много разных других вещей, к которым собиралась прибегнуть. Вначале сама мысль о том, чтобы делать подобное приводила ее в ужас и негодование, но, однажды рискнув попробовать, она заключила, что оральный секс не такая уж и мерзкая вещь. Ей понравилось забирать себе бразды правления, чувствовать власть над эмоциями и удовольствием партнера. Сейчас ей нужно было именно это.

Немного власти. Немного контроля.

Она разорвала поцелуй и, прежде чем опуститься на колени, поймала взгляд Малкольма — печальный и будто разочарованный. Ничего. Томасин не сомневалась, что ее порыв придется ему по вкусу. Раньше же нравилось?

Шелк растекся вокруг нее, слегка шевелясь от сквозняка, гуляющего в помещении. Спина и лопатки, открытые платьем, покрылись мурашками — то ли от холода, то ли от волнения. Томасин согревали только теплые ладони, лежащие на ее плечах, такие большие и сильные. При желании он мог бы сломать ее птичьи косточки одним движениям. Но он ждал, наблюдал за ней. Не останавливал, но и не торопил. Воздух между ними стал тяжелым и густым.

И Томасин не сдержалась. Она заранее обдумывала, что скажет, но трудно было не выплюнуть слова, ради которых она и затеяла свой маленький перформанс.

— Я буду послушной, — заговорила она, — я буду такой, как ты пожелаешь. Но я хочу награду. Такая мелочь…

Пальцы Малкольма больно впились в ее кожу, оставляя синяки.

— Я хочу еще хоть раз встретиться с…

Пощечина ужалила щеку. Томасин зажмурилась и сморгнула слезы, выступившие на глазах от боли и обиды.

— Убирайся, — приказал Малкольм, — и не попадайся мне больше на глаза.

Уходя, Томасин прихватила со стола чудом уцелевшую бутылку вина. Держа в руках свой трофей и снятые туфли, она направилась не в свою комнату-темницу, а в соседнюю, к Дайане. Ей не хотелось оставаться в одиночестве, ведь риск предаться самобичеванию был слишком велик. Она поторопилась и все испортила. Хоть она и нашла себе оправдание, ситуацию было уже не исправить. Изначально она планировала, что сделает это — усердно поработает ртом, отыгрывая покорность, смирение и даже удовольствие от процесса, и лишь после этого, утирая сперму с губ, заведет разговор о своей награде. Но что-то в ней взбунтовалось против такого унижения, потребовало заранее обозначить цену, подстраховаться на случай, если после Малкольм откажет. Думать об этом было обидно. Она могла позволить себе пасть на дно, только зная, что пожертвовала остатками собственного достоинства ради благой цели.