Бел-горюч камень

Ветер не давал зависать в воздухе проснувшимся шмелям в нарядных плюшевых одежках. Крохотными черно-желтыми торпедами носились они в воздушных течениях, с лету врезаясь в кусты цветущей кашки. А стрекоз, вестниц разлива, не было видно. Спрятались в траве, слабые их тельца ветер мог унести далеко от воды. Изочка тоже любила воду, ей хотелось посмотреть на уходящие в реки ручьи, но нельзя – время безжалостно, тогда она ничего не успеет.

Нежные перышки лука еще не успели взяться скороспелыми бутончиками семян. Изочка быстро собирала горьковато-пряные стебли, жуя их на ходу. В переносье шибало терпким духом, ядреный сок пощипывал края языка. Содрав лыко с тальниковой ветки, связала первый пучок. Готов был гостинец для мамы, осталось нарвать себе и соседям. Час сборов, дядя Паша хватиться не успеет…

В тени раскидистой осины трава поднималась гуще, и времени потратилось даже меньше рассчитанного. Помедлив, Изочка не удержалась, побежала к знакомой промоине под сенью гудящего комарами тальника. Туда, прилизывая зеленые прядки луга, отовсюду стекались мелкие ручьи, и журчащие их песенки сливались в хор кипучего водопада. Бешено вертя охапки мертвого перекати-поля, веток и лежалой осенней листвы, поток устремлялся к речке, вздутой талыми водами сверх берегов.

Возле промоины, на безопасном расстоянии от нее, возвышалась каменная пластина с ровной серой макушкой и ребристыми боками, подернутыми бархатистым лишайником. Словно добрый великан перетащил сюда этот скальный обломок с берега Лены, чтобы кто-нибудь с удобством полюбовался игрой воды, шаловливой в ручьях и грозной в потоке.

Присев на пригретое темя камня, Изочка бездумно разглядывала чистые струи, обнимающие камень прозрачными рукавами, мягкое колыхание расчесанной водой травы, неширокий овражек – водный проход, неразмываемый потому, что был схвачен поверху корнями старых и побегами новых кустов.

Шум водопада не заглушал иные звуки. Выветренные космы намытого мха и плауна шелестели на нижних ветвях деревьев, выше слышался птичий щебет. За кустами смородины громко заворковала дикая голубка – будто вездесущая вода и тут всклокотала, переливаясь в птичьем горле. Изочка не без сожаления слезла с камня – пора идти.

В молодой смородиновой поросли обнаружился оброненный кем-то мешок. Из него наполовину вывалился луковый пук в ивовом свясле. Алая кофточка повисла на ветке березы, как спущенный флаг…

Голубка снова взбурлила порожистым горлом. Изочка подкралась на цыпочках, тихо-тихо разомкнула кусты, залепленные клочьями погибшего ила.

…Двухголовое лесное существо, обнаженное, светлое на фоне темной земли и зелени, двигалось размеренными рывками, не сходя с гнезда из вороха одежды и прошлогоднего сена. Человечьи головы чудища, зажмуренные и слегка оскаленные, то запрокидывались в разные стороны, то сближались. Трудно было сразу сообразить, что это – двое. Кто-то из них пел прерывистую голубиную песнь. В путанице сплетенных тел змеились по чьим-то мускулистым плечам чьи-то гибкие руки, лозами свивались за шеей, вонзались ногтями в лопатки… Чьи-то большие загорелые пальцы перебирали и сдавливали чьи-то податливые ягодицы, и ягодицы светились, как шары фосфоресцирующей глины. Пара полусогнутых ног упиралась пятками в землю, другая пара обнимала бедрами и коленями смуглый торс, похожий на ошкуренный волнами древесный ствол, – он колыхался мощно, опасно, словно собираясь вот-вот вывернуться из-под изгибов и перекатов крепко сбитой плоти. Трепеща в резких толчках, вздымалась и терлась о тернии небритого подбородка молочно-белая грудь. Красные губы открывались широко, влажно и прихватывали жадным ртом торчащие кверху розовые бутоны сосцов… И все это, туго налитое молоком и кровью, в бликах и переходах от млечного к золотисто-смуглому, взблескивало и переливалось, качаясь снаружи и друг в друге бесконечно, упруго и празднично.

Оцепеневшая Изочка понимала, что не доросла до постижения человека, слитого из двух, что ей запрещено это видеть. Зрелище казалось одновременно уродливым и прекрасным и, конечно, не предназначалось для детей. Оно вообще ни для кого не предназначалось. Это и зрелищем не было, это была тайна, чужая, только на двоих тайна. Но что-то странное, тягучее горячо поднималось внутри, и хотелось смотреть и смотреть, как спаянные воедино мужчина и женщина летают на невидимых качелях, сидя в птичьем гнезде на совершенно бездвижной почве, затянутой дырявым войлоком сухой тины.

В Изочке боролись жгучий стыд, изумление, любопытство… и стыд победил – она опрометью бросилась из кустов.

У края луковой поляны ее догнал, ударил в спину гортанный крик. Птичья песнь позади завершилась душераздирающим стоном. Горлица кричала глубоким жалобным голосом, на пределе высокой мольбы, будто билась в силке.