Бел-горюч камень

Мария побежала быстрее, и шаги позади участились. Призрак шел, неумолимый, как смерть. Затылок жгло стужей адского взора. Казалось, стоит оглянуться, и все пройдет – странные судороги в темнеющей голове, страх, холод, чертов морок… Она вдруг догадалась, что находится во власти одного из своих наваждений-снов. Дремлет на бегу с открытыми глазами. Просто мозг не выдержал и болезненно отреагировал на туман и переутомление. Она не сошла с ума, она спит. Но в любом случае лучше не оглядываться.

Впереди слабо забрезжили желтоватые квадраты – сами по себе автономные окна, повисшие в непроницаемой пустоте зимы. Окна парили в воздухе, отвергая закон земного притяжения. Обман, опять обман… Зима только снаружи оставила окна свободными, внутри же сковала льдом. А свобода – это когда ничто не сковывает, не душит и не подавляет. Когда внутри и снаружи легко и чисто… Без равновесия окнам не уйти, и ног у них нет. Вот у Змея ноги длинные. Целые бревна. Позорные столбы… Кааки… Стоят рядом с окнами и поскрипывают – тихо, вкрадчиво. Не уходят.

Ноги Марии тоже никуда не шли. И не стояли. Призрак подсек их под коленки, поэтому окна взлетели в небо. Она лежала на утоптанном до каменной твердости насте тропы в двух шагах от двора общежития, как муха, вмерзшая в молоко. Полы одетого поверх пальто ватника расстегнулись и раскинулись по сторонам серыми крыльями. Тело не ощущалось почти до пояса. Руки пока еще слушались.

С неизвестной по счету попытки локти сумели чуть-чуть приподнять одеревенелую спину, и лицо по инерции запрокинулось. Отвлекшись на усилия, Мария забыла о спутнике, а едва вглянула вверх, он тотчас склонился над ней. Так долго не оглядывалась, чувствовала – нельзя смотреть в пустоту, где нет ничего, кроме безумия. Знала.

…Это был не Змей. Провалами колодезных глаз уставился на Марию Железнодорожник, призрак из прошлого.

Коготь беспредельного ужаса зацепил и вздернул кровоточащую в сердце рану. Обломки эфемерных надежд, вера, мысли, воспоминания устремились в зимнюю пропасть. Пещерным факелом, бело-пятнистым огнем горело над Марией изрытое оспинами лицо. Меняя очертания, оно безостановочно колыхалось и кривилось в гримасах зловещих ухмылок. Сквозь дыры просвечивали полусвободные окна. Из пальцев разлапистых рук струились дымчатые ручьи.

Мария помнила эти нечеловеческой силы руки. Помнила их всегда. На товарной станции в Каунасе они отобрали у нее сына.

…Не демонов ли призвал «жених», поклявшись отомстить отвергнувшей его девушке? Спустя некоторое время ему удалось это сделать. В тот июньский день, шестнадцать лет назад, Мария потеряла сознание от внезапности нападения Железнодорожника и всепоглощающего, смертного страха, хотя вокруг были толпы людей. Красноармейцы зашвырнули бесчувственную женщину в вагон, ребенка спасла мать Хаима… по его словам.

Через неделю, когда «скотский» эшелон, сверх всякой меры нагруженный переселенцами, вез убитую горем чету Готлибов по Транссибу на север, в Каунас вошли полки вермахта. Сообщение ввергло Марию в безысходное отчаяние. Она очутилась наедине с невыносимым кошмаром. Бесконечная армия шагала перед ее глазами по аллее Свободы. Под звуки знакомого еще с Клайпеды кайзеровского гимна: «Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес!»[64] войска Гитлера шли расстреливать и жечь. Солдаты поворачивались, целясь автоматами в детей Каунаса, и Мария видела лица, лишенные всего человеческого. В какой-то жуткий миг они сливались в одно гигантское рябое лицо… Только бережная любовь мужа смогла вырвать Марию из душевного паралича.

Теперь Хаима рядом не было. А Железнодорожник, отняв сына у матери, не успокоился, разыскал ненавистную женщину, чтобы свести ее с ума и осиротить второго ее ребенка.

Нависшая над дочерью угроза сиротства заставила Марию опомниться, но тело уже безнадежно онемело, и руки перестали шевелиться. Тогда она сделала единственное, на что подвигла ее сила раненого сердца: она закричала.

Глава 15 От ностальгии не лечат

Суставы и кости ныли, будто тело сплошь состояло из больных зубов. К тому же оно приросло к кровати. Казалось, если встать, не остерегаясь движений, обдерется кожа. Впрочем, Мария вообще вряд ли сумела бы подняться. Ее словно пытали недавно. Голова была пустынной и гулкой, точно земля после оледенения. Но Мария очнулась и слышала, как пульс выстукивает время с оттяжкой заржавленных часов.

Что же с нею случилось? Вчера или раньше?

Ватную тишину комнаты прорвал незнакомый мужской голос. Раздались журчание, плеск, и забряцал стерженек умывальника. Мария забеспокоилась – в доме какой-то чужой человек, все ли в порядке у нее с одеждой?

Голос осведомился:

– Вы можете сказать, сколько примерно времени ваша жена пробыла в снегу?

Чья жена? Кто кого спрашивает? О ком?

– Н-нет, – запнулся голос Павла Пудовича. – И я не муж ей. Я сосед.

– Она что-нибудь говорила?

– Только кричала. Я за дровами вышел и услыхал, как человек кричит за воротами. Да я рассказывал уже.